Первичный крик

разыгрывать драму. Теперь я больше не складываю губы в уродливую сосущую трубку — стоит посмотреть, каким живым стало мое лицо. Впервые в жизни я почувствовала себя живой. Я начала записывать происходящие со мной изменения. Все — весь мир — обрело в моих глазах прежде непостижимую для меня реальность. Краски стали яркими и живыми. Ландшафты стали выглядеть так, словно они изображены великой кистью. Я перестала взирать на мир через подзорную трубу. Слух мой обострился, я стала плохо переносить шум. Исчезло напряжения в руках, отпала необходимость все время удерживать на весу воображаемый груз. Какое необыкновенное чувство воли! Я, наконец, стала свободной. Я записала в дневнике: «Я расцветаю. Сегодня я начала выходить из кокона! Мне нравится это чувство нового рождения в мир. Мне предстоит столь многому научиться — прежде всего тому, что теперь — это сегодня, сейчас. Вчера уже ушло, и ушло безвозвратно. Завтра еще не наступило. Я живу сейчас». Казалось, что мне всего пять лет. Все вокруг предстает в совершенно новом свете. Я записала: «Я научилась нормально глотать, потому что теперь мое горло связывает меня с миром».

Начали возникать новые первичные состояния. Я ощутила холод моего тела. Мне было холодно, потому что я все время ждала тепла от матери и отца. После этого ощущения, у меня улучшилось кровообращение. Руки и ноги впервые в жизни стали розовыми и теплыми. Во многих первичных состояниях я переживала желание обрести любовь родителей. Арт побуждал меня звать маму и папу. Я звала, и меня начинало переполнять чувство — я так ждала их, но они так и не пришли. Это чувство, страстное желание их близости не оставляло меня до самого конца курса лечения. Каждый раз это чувство становилось все более глубоким и всеобъемлющим, все более реальным. Когда я прочувствовала, что мне действительно нужно, я перестала набивать живот едой, чтобы заполнить пустоту, возникшую из-за того, что я не могла удовлетворить свою истинную потребность. Поэтому-то мне приходилось так много есть, порой доходя до обжорства — я не могла насытиться едой. Так происходило оттого, что в действительности мне была нужна вовсе не еда. Кроме того, я не чувствовала собственного желудка, из-за этого я просто не могла ощутить насыщение. Во время лечения некоторые «сны стали явью». Когда я была обжорой, то часто видела сон, в котором мне удавалось без всяких усилий поддерживать стройную фигуру. Но я никогда не думала, что мне удастся выбраться из порочного круга бесконечной цепи обжорства и строгой диеты. Теперь я ем только то, что хочу и когда хочу, и у меня без труда сохраняется красивая фигура.

Я была фригидной. Я любила обниматься, целоваться и ласкаться, но влагалище мое оставалось при этом бесчувственным. Проходя курс лечения я встречалась с теплым и любящим мужчиной, но мое обычное отношение к мужскому полу не изменилось от этого ни на йоту. Когда мы ложились в постель, я не могла дать себе волю, но мне страстно хотелось испытать оргазм. Арт сказал: «Ты думаешь, что секс — это любовь; но в действительности ты не хочешь никакого секса — тебе смертельно не хватает отца». Это была истинная правда. Чувство это буквально сочилось из меня — так сильная была моя тяга к отцу, тоска по нему. Я берегла себя для папы. Только ради него я заморозила себя, превратила в ледышку. Потом я ощутила тепло и жар во влагалище. Два дня спустя и этот сон стал явью. Я впервые в жизни испытала настоящий оргазм. Это было прекрасное ощущение. Я почувствовала каждую клеточку своего тела. Это было изумительно. Когда все кончилось, я чувствовала себя одинаково хорошо и изнутри и снаружи. На меня снизошла невероятная безмятежность. Теперь я понимаю, что если бы не испытала ключевого чувства боли, отомкнувшего влагалище, то я осталась бы фригидной до конца своих дней. Никакие разумные и рациональные рассуждения о том, почему я стала фригидной, то есть, никакая обычная психотерапия, не заставила бы меня почувствовать (именно почувствовать) причину. Я бы продолжала разыгрывать спектакль перед бесполым Раймондом. Он был во всем похож на моего отца — такой же интеллектуальный и физически неосязаемый. Раймонд посвящал мне все свое внимание — отец этого никогда не делал. Раймонд даже читал мне вслух — в точности как отец, когда я была ребенком. Раймонд был дающим отцом. Он удовлетворял мои потребности, но его нужды я не удовлетворяла. Всю жизнь я старалась понять отца, но он так и остался для меня таким же незнакомцем, каким был в детстве. Он все время жил в своем кабинете, за исключением тех моментов, когда забивал гвозди в стену строящегося дома. Я никогда не знала, чего от него ждать, я понимала только одно — его нельзя беспокоить. Единственное, что мешало мне перестать добиваться внимания отца и забыть о нем — это ощущение, что он — хороший человек— в принципе.