Первое грехопадение

Женщина вскочила вдруг, она была зла и глаза её горели. Она бросилась к стене и уперлась в неё ладонями. Она давила, давила что есть силы, потом била по стене кулаками. Женщина была в ярости и отчаянии, она не жалела себя. Разбегаясь, она бросалась на стены всем телом — глухим гулом ответили они, а с потолка сорвалось несколько ошмёток штукатурки. Женщина побежала на кухню и стучала по стенам там. Всё напрасно. Тяжело дыша, она села на табурет. Она дышала полной грудью и постепенно успокоилась. Взгляд её стал неподвижным и совсем безвольным. Она была обессилена и разочарована.

За окнами сгущались сумерки.

Последняя фантазия, думала женщина, нужна последняя. Сейчас я буду думать о том, что надо сделать и сделаю… Пусть она будет такой:

Женщина подавлена. Женщина в отчаянии. Всё, что было сущего — потеряно, а та крохотная малость, что оставалась ещё в самых отдалённых глубинах души — она исчезла сама по себе. Она ищет нечто, за что можно было бы зацепиться, пытается извлечь это из прошлого и даже выдумать, произвести прямо сейчас, но всё глухо и никаких крупинок настоящего не находит она.

Женщина решается наконец. Она встаёт с табурета, подходит к подвесному шкафчику и открывает его. Здесь лекарства. Она нервно перебирает их, пытаясь найти нужное. Вот и оно. Это снотворное. Таблетки шуршат в банке, их немного там, но должно хватить. Она высыпает их на ладонь, одним махом запускает в рот и запивает водой из графина. Потом обтирает губы и подбородок и идёт в зал. Она кажется теперь повеселевшей. Лёгкая улыбка появляется на губах и глаза становятся живее. Она прислушивается к движениям в себе, старается почувствовать, что происходит у неё внутри, но ничего необычного не замечает она.

А за окнами уже настоящая ночь. Да такая тёмная, что даже тени не скользят по ней, а и скользят если, то невидимы они. Впрочем, что там теперь видеть, да и зачем? Женщина достаёт из шкафа простыню, достаёт одеяло и начинает стелить постель. Постелив, она раздевается и ложится. Может это только кажется, а может и действительно взаправду, но сейчас она начинает чувствовать лёгкое недомогание. С каждой секундой оно становится сильнее, превращаясь в могучий водоворот, который затягивает куда-то вглубь, куда-то во тьму. Бегут секунды, мир реальности ускользает всё дальше, и женщина тихо умирает в своей тёплой постели, на своей старенькой тахте.

Завтра родится новая.

РОЗА БЛЮМЕНТАЛЬ

Созвучия призрачных струн удалены, промежутки аритмичны, краски огненны. Совсем нет ветра.

— А ведь я знал её, — шепчет он. — Сейчас в это трудно поверить, годы — они мчатся, как степные лани, но это так: я знал её. Роза Блюменталь… Роза Блюменталь… Она была необычной женщиной.

Я молчу. За гранями тихо, маятники убаюкивают. Меня смаривает в сон.

— Створки закрыты, они закрыты всё время, — продолжает он. — Некоторым удаётся приоткрыть их, сквозь щели врываются сквозняки, веет цветением. Запахи дурманят — всего лишь сквозь приоткрытые, совсем ненамного. Я же открыл их нараспашку… Знаешь, что происходит, если открыть их нараспашку?

Я киваю — да. Я открывал их не раз.

— Они могут смести, они — те потоки, что так жаждешь в духоте. Но могут и явить сокровенные образы. Это большой соблазн. Они выношены столетиями, они оплаканы и отвергнуты многократно, они — вожделенны. Роза Блюменталь — самое сокровенное, что являлось мне в заточении.

Гамаки колышутся, совы взирают. Я умиротворён сейчас, я расслаблен. Сладкая нега обволакивает меня, мне хорошо.

— Пусть в сомнениях, пусть в тревогах… Но Роза Блюменталь поблизости, пределы раздвигают вместимость. Она приходит, садится рядом, ты кладёшь голову на её колени — она добра и заботлива, она сама нежность. Время стремительно тогда, оно шуршит быстротечностью, бурливые реки неистовствуют, но на самом деле — то лишь миг. Долгий, упоённый миг, он способен быть вечным, он способен. Я был во многих, я чувствовал сам, как струи застывали тогда, как замирали деления, как исчезали контуры. Она, всё она — Роза Блюменталь, повелительница времени!

Я соглашаюсь — наверное, он действительно прав. Я тоже слышал о ней кое-что.

— Сурова, сурова, — он глядит почему-то вверх. Своды голубы и успокаивают. — Она — как мраморная статуэтка, что ласкает изысканными формами, но что тверда на ощупь. На ощупь… ты знаешь, а ведь я не раз прикасался к ней. Скользил пальцами по упругой шее, рисовал узоры на плечах… Ощущения стираются, теперь я чувствую лишь жжение, тогда же… кто знает, что я чувствовал тогда? Даже я не знаю теперь этого.

Я смотрю на него пристально — он так непосредственен, так искренен. Мне нравится в них непосредственность. Иногда они лживы и грубы, но будучи непосредственными, милы до очарования. Я благосклонен к нему сейчас.