Первое поражение Сталина

7 января в Москву поступила телеграмма, направленная из Рима. «Вследствие принятого на днях Верховным Советом решения – говорилось в ней, – в Италии в марте месяце созывается экономическо-финансовая-конференция. Итальянское правительство в согласии с Великобританским правительством считает, что личное участие в этой конференции Ленина значительно облегчило бы разрешение вопроса об экономическом равновесии Европы».

На следующий день в Рим ушла ответная депеша, подписанная Чичериным: «Российское правительство с удовлетворением принимает приглашение на Европейскую конференцию, созываемую в марте месяце. Выбору российской делегации будет предшествовать Чрезвычайная сессия ВЦИК, которая снабдит её самыми широкими полномочиями…»¹¹³

Дальнейшее достаточно хорошо известно. Европейская конференция открылась с небольшим запозданием, 10 апреля. А через шесть дней тайные переговоры, начатые К.Б. Радеком с германским руководством в Берлине,¹¹⁴ успешно завершились в Италии. Вальтер Ратенау, министр иностранных дел Германии, и Георгий Васильевич Чичерин подписали двусторонний договор, означавший для Советской России не только долгожданный выход из политической изоляции, но и своеобразный реванш за позор Брестского мира. Договор о восстановлении полнообъёмных дипломатических и торговых отношений между двумя странами. Договор, названный Раппальским по месту его заключения – пригорода Генуи, в которой и проходила Европейская конференция.

На фоне столь блестящей победы советского внешнеполитического ведомства совершенно незаметным оказался провал Чичерина в ином начинании, о чём, правда, знали очень немногие. Неудача его личной попытки форсировать объединение девяти независимых братских республик (юридическое оформление Закавказской Федерации к тому времени ещё не завершилось) в едином государстве. Для того нарком и воспользовался содержанием шифротелеграммы Красина, отправленной из Лондона ещё 28 декабря минувшего года. Конфиденциально информировавшей и о созыве Общеевропейской конференции, и о твёрдом намерении Ллойд Джорджа видеть среди её участников посланцев РСФСР, что означало «окончательное признание Советского правительства».¹¹⁵

Основываясь на этой телеграмме, Чичерин и инициировал решение ПБ от 5 января. А после того посчитал, что для восстановления единства страны получил более чем веский довод. Глава НКИДа рассуждал так, как ему подсказывал опыт профессионального дипломата. Его отчизна и без того утратила изрядную часть своей территории (Финляндию, Эстонию, Латвию, Литву Польшу, ставших независимыми), и если теперь, на конференции, предстанет не единая Россия, а некий конгломерат из восьми или девяти государств, то отношение к ним будет соответственным. Как к малым, слабым, ничего не значащим странам.

Чичерин больше не собирался заниматься теоретическими аспектами национального вопроса, дискутировать на эту тему со Сталиным. Всего лишь счёл себя обязанным защищать, отстаивать национальные интересы России. Только в том и видел свой долг, почему и попытался сделать всё возможное, чтобы предельно усилить роль, значимость будущей делегации.

Комиссия, образованная решением Политбюро под председательством Чичерина (следовательно – под непосредственным и очень сильным его влиянием) уже 9 января, сразу же после официального согласия Советского правительства участвовать в Европейской конференции, одобрила предложение, подготовленное Г.Я. Сокольниковым. Признававшее необходимым сформировать единую – не только по существу, но и формально – делегацию. Для того же незамедлительно провозгласить вхождение в состав РСФСР всех остальных советских республик – Белорусской, Украинской, Азербайджанской, Армянской, Грузинской, Хорезмской, Бухарской, а также ДВР.

Правда, по поводу только Бухары и Хивы Иоффе высказал особое мнение. Счёл их присоединение к России более чем преждевременным,¹¹⁶ так как знал и сам, и был согласен с мнением замнаркома Карахана. Высказавшегося весьма откровенно: «Мы знаем, что степень признательности населения к образовавшимся вместо эмира правительствам определяется количеством русских штыков, находящихся в этих республиках».¹¹⁷

Настаивая на немедленном воссоединении, члены комиссии не учитывал и многого. Во-первых, присоединение Бухары и Хивы стало бы нарушением договора с Афганистаном, подписанным 28 февраля 1921 года. Точнее – статьи 8-й, гарантировавшей независимость двух среднеазиатских государств, «какая бы форма правления там не существовала».¹¹⁸ Но Иоффе обосновывал своё особое мнение не только этим. Только что вернувшийся из Туркестана, он правильно оценил угрозу вспыхнувшего в Фергане и Восточной Бухаре мятежа, поднятого бежавшим из Турции генералом Энвер-пашой. Небезосновательно предполагал, что фактическая аннексия среднеазиатских республик позволит Кабулу на вполне законных основаниях вмешаться в события и поддержать силой мятежников.