Первое правило королевы

Он все время думал, что не должен ее отпускать. Как только отпустит, то придет в себя и все кончится. Останутся неловкость, стыд, и только один выход — вон в ту дверь, а оттуда в енисейскую метель, начавшуюся в этом году так неожиданно рано.

Да. Неожиданно. И, кажется, слишком рано.

Кулаки разжались, и она сунула ладони ему под свитер.

— Ты должен меня отпустить, — прошептала она ему в ухо, чувствуя, как он пахнет — одеколоном и сигаретами. Оказывается, она забыла его запах, а теперь вдруг узнала, как волчица.

Он кивнул, прислушиваясь только к ее рукам, которые трогали его спину, и позвоночник словно вздыбился.

— Слышишь?

— Что?..

— Отпусти меня.

— Конечно.

И опять поцеловал. Голова все кружилась, и хотелось закрыть глаза, и он закрыл их.

Она была намного меньше его, и это он тоже позабыл, и теперь ему казалось, что все было вечность назад, а длилось — миг.

Куртка упала на кошку Джину. Джина выбралась из-под нее, унизительно пятясь, рассерженная, хвост трубой.

Никто не обратил на нее внимания.

— Что теперь делать? — спросила Инна и щекой прижалась к его шее, к тому месту, где дрожала надутая от напряжения жила. — Ну вот что нам теперь делать?!

Он точно знал, что они теперь должны делать, и не понимал, почему она не знает.

Это же так просто. Проще и быть не может!

Второй этаж с ее спальней был слишком далеко, не добраться, и они остались на первом, в гостиной, где полчаса назад она увидела его в новостях и с ужасом поняла, что он где-то совсем близко, может, сегодня она была рядом с ним, и не заметила, и не узнала…

В гостиной стоял неудобный угловой диван, узкий и тщедушный, который подозрительно икал каждый раз, когда они пытались как-то по нему перемещаться. И вся казенная обстановка этого дома казалась чужой, словно надуманной, как будто кино снимали — про страсть, которая «внезапно скрутила», — и Инна все время помнила об этом.

В его зрачках плавали огоньки «трехламповой» люстры, и от огоньков глаза казались очень черными, страшными, долго смотреть в них она не могла.

Ты даже не понимаешь, что подошел слишком близко ко мне. Так близко, как только возможно.

Я сама строила свои баррикады и потому отлично знаю, какой они высоты и ширины, а ты перемахнул их, даже не заметив, и меня это пугает, а ты не понимаешь. Что ты можешь понять, обыкновенный земной мужчина, который, оказавшись на грани, уже не думает, не анализирует, не боится и у которого цель — только вперед! Я-то все время знаю, что мы не можем, не должны, что у нас все равно никогда и ничего не будет, а ты в этот момент знаешь только одно — простое, ясное, обжигающее, невозможное, — и тебе кажется, что ты непременно умрешь, если не доберешься до своей цели. А добравшись, ты осознаешь то же, что и я, — что мы не можем, не должны, что ничего и никогда не будет.

Тогда ты был мне необходим, потому что спасал от несправедливости мира, и возвращал меня обратно, и говорил мне: ты красивая, лучшая, и я непременно умру, если не получу немедленно — именно тебя.

Сейчас ты мне нужен совсем по-другому, потому что, оказывается, я все время думала о тебе, каждую секунду помнила, какой ты и какая я — с тобой. Сейчас ты мне нужен не от отчаяния и горя, а именно потому, что это ты, такой, каким я тебя узнала в самый первый раз.

И ничего этого ты не понимаешь, и я не стану тебе объяснять, потому что ты и так сокрушил все линии моей обороны, и я не пущу тебя ближе, чем ты уже есть, и я справлюсь с собой, когда окажется, что никогда не смогу получить тебя так, как мне бы хотелось.

Ведь я и сама не знаю, как мне бы хотелось…

Он шел напролом, и в этом она тоже узнавала его и радовалась тому, что узнает, а потом перестала думать — совсем.

Он делал с ней все, что хотел, и даже рычал оттого, что все это было как надо — просто замечательно. Он вовсе не был лихим и многоопытным любовником, что бы там ни писали про него газеты, а они чего только про него не писали, — обыкновенный, стесняющийся, не слишком уверенный в себе человек.

В тот первый раз он ничего не боялся — отказа или неловкости, из-за того, что они почти не знакомы. Он часто видел ее в репортажах и на вечеринках, так что ему казалось, он давно и хорошо ее знает, и его отношение можно было выразить примерно так: слишком умна, слишком красива, ну ее к шутам!.. Инстинктивно он знал, что такие женщины редки и опасны, что именно такие порабощают, парализуют и губят тех, кто слабее, — а слабее все.

Кто там?.. Клеопатра, кажется, как раз из таких, очень редких, очень опасных.