Первое правило королевы

Она молчала потому, что Осип был прав, а она даже не подумала об этом, упиваясь своим сладким величием и превосходством! Но признаваться в этом она не хотела.

— Обиделась, что ли, Инна Васильевна?

— Нет, Осип Савельич. Все в порядке.

Осип помолчал немного.

— А вчера, на Ленина когда были, то… чего там случилось-то? Ты ж обещала рассказать.

Инна посмотрела в окно. До «Сосен» было уже рукой подать.

— Нечего рассказывать, Осип Савельич.

— Так ты ее видала, вдову-то? Или нет? Никогда и ничего не бояться — ей было восемь лет, когда она решила, что станет так жить. Что она никогда и ничего не будет бояться, уедет в Москву и больше не вернется в холодный дом с черным полом и окном, выходящим на засыпанный щепой двор и собачью будку.

— Я ее видала, Осип Савельич.

— Живую?

— Нет.

— Так она вечером уже померла?!

— Да.

— А ты у ней ничего спросить не успела?!

Инстинкт самосохранения наконец-то проснулся, выскочил наперерез и зажал ей рот.

— Не успела.

— Ты ж долго не выходила!

Инна вся подобралась.

— Я долго не могла найти квартиру.

— Ну? А потом чего?

— Что «ну», Осип Савельич! Любовь Ивановна уже умерла, когда я зашла. А потом мы уехали. Так что мы вчера на Ленина не были. Мы вчера по городу катались.

— Это я знаю, — пробормотал Осип. — Только мужики говорят, что ее тоже того… Любовь Ивановну-то.

— Что — того?

— Убили тоже, как и губернатора. И он, мол, не стрелялся, и она, мол, тоже… не сама умерла. Говорят, в крае больших изменений ждут, затем, мол, всю семью и прикончили…

Инна стиснула кулак.

— Каких изменений?

— А шут их знает. Говорят, что этот, которого ты сегодня дураком объявила, все и затеял. Только не сам по себе, конечно, а так они там, наверху, договорились. Чтоб выборов не ждать еще два года, а креслице для него сейчас освободить. Ну, и чтоб гарантия, значит. Так еще бабушка надвое сказала, кого люди тогда бы выбрали — может, Анатолий Васильевич так и остался бы губернаторствовать. Народ-то его любил, свой ведь! А эту нечисть не знает никто — откуда взялась, из каких щелей повыползла?! У них деньжищ, конечно, куры не клюют, только народ надуть все равно нельзя.

— Народ, Осип Савельич, надуть проще простого.

Он посмотрел на нее в зеркало заднего вида.

— Тебе видней, конечно, Инна Васильевна. Только говорят, что Мухин всем мешал, а супруга его догадалась об чем-то. Вот ее следом за ним и отправили. Догонять его, значит.

— Осип Савельич, замолчи.

«Вольво» остановился возле дачного забора. Решетка была до половины завалена снегом, а дальше чернели елки, при свете дня становившиеся голубыми. Инна посмотрела на елку.

Если бы у нее был ребенок, они стали бы ждать Нового года и ездили бы выбирать елку, а потом наряжали бы ее вдвоем и непременно разбили бы шар, а потом стали бы чай пить, чтобы не расстраиваться из-за шара.

Если бы у нее был ребенок, она накупила бы ему подарков в ярких коробках и старательно прятала бы их до самого Нового года, а потом выложила под елку и утром караулила, когда он вскочит в нетерпении и примчится смотреть. Пусть у него будет теплая байковая пижама, волосы в разные стороны, примятые подушкой, и одна щека краснее другой — та, на которой он спал. Он станет открывать подарки, дрожа от нетерпения и счастья, и этого счастья будет так много, что хватит на весь день и еще останется на завтрашний и послезавтрашний, а воспоминаний — на весь год!

Если бы у нее был ребенок, она ни за что не стала бы драть его за розовое беззащитное ухо и тыкать носом в грязный пол в наказание за то, что он плохо его подмел. И орать на него так, что он от страха забивался бы в угол и смотрел оттуда остановившимися перепуганными глазами. И бить тонким и страшным ремнем по неумелым пальцам за тройку в наивной детской тетрадке с наивными детскими уроками.

И еще она купила бы ему собаку. И везде брала бы с собой, чтобы он не мучился от ожидания и неизвестности — придет мама или не придет, и если придет, то в каком настроении, и если в плохом, то как спастись, не попасться на глаза, ничем не прогневать, угодить, подлизаться, и тогда, может, пронесет, может, не будет скандала, а это так страшно — скандал…

Она любила бы его, баловала, дружила с ним, секретничала, валялась на диване с книжкой, играла бы зимой в снежки, а летом возила купаться, и у них была бы собака, елка и все на свете.

Но у нее не было ребенка, а ей так хотелось прожить собственное детство еще раз — наоборот. Не так, как было тогда, а так, как ей отчаянно мечталось, чтобы было.

— Инна Васильевна, ты чего? Я тебя расстроил?

— Нет, все нормально.

— Завтра как обычно?

— Да.

— То есть в девять? Или к девяти уж на работу?

— В девять. Пока, Осип Савельич, спасибо тебе.

— Давай провожу-то!

— Не надо меня провожать, зачем?!

— Ну, смотри.

И не уехал, торчал за забором, пока она поднималась на крыльцо, пока дверь открывала — со второй попытки, — пока зажигала свет в тесном холодном тамбуре и изо всех сил топала ногами, чтобы отряхнуть снег и еще чтобы отделаться от мыслей о ребенке, которого у нее нет и уже, наверное, не будет.

Осип все стоял — вот упрямец!