Первомайка

Но продовольствием обеспечивали наших соседей плохо; несколько раз, несмотря на то, что нам самим сухпайка едва хватало на всех, мы делились с ними хлебом, сухпайком и свежим мясом.

Неподалеку от дома лесника бродило небольшое стадо коров, которых наши солдаты начали потихоньку истреблять. Конечно, было жалко этих животных, но зато у нас теперь было мясо для добавки к обычному рациону как наших бойцов, так и десантников и горнопехотинцев. Наши соседи справа и слева сначала отказывались от мяса, но после нашего предупреждения, что сухпайком мы делимся с ними в последний раз, голод взял свое, и на одичавших коров стали охотиться не только наши солдаты…

В субботу 13 января из прилетевшего вертолета вдруг начали выпрыгивать знакомые нам офицеры и солдаты из 8-го батальона, расквартированного в Ростове. Это прибыло наше подкрепление — две группы антитеррора, которых в бригаде специально готовили для борьбы с террористами. Всего их было человек двадцать пять — тридцать.

— Коленкин, а ты чего здесь? Мы же тебя специально отправили в Ростов, от войны подальше, — окликнул я своего бывшего солдата.

— Да я знаю, мне сказали, что один разок можно слетать, — виновато глядя в сторону, ответил юркий солдатик.

— Кто тебе такое сказал?

— Да наш комбат, — оправдывался солдат.

Я с досады только сплюнул. «Может, забрать его в свою группу? Не отдадут же, гады», — подумал я.

Этот боец служил недавно в моей роте и даже в моей группе. Когда уволились все дембеля и пришло молодое пополнение, то Коленкин оставался единственным в моей группе опытным и, что самое главное, самым толковым бойцом. Остальные же разведчики были лишь прослужившим полгода молодняком, до Чечни они служили в учебном батальоне нашей бригады. И я возлагал большие надежды на то, что Коленкин поможет молодым бойцам побыстрее втянуться в наши боевые будни. Но через несколько дней после прибытия молодежи в нашу роту ко мне подошел командир роты и протянул какое-то письмо.

— На, почитай. Мать Коленкина пишет, — сказал он мне.

В письме мать солдата обращалась к нам — его командирам — с единственной просьбой: отправить ее сына в другое подразделение, на мирную землю. Она писала, что никого из родственников у нее, кроме сына, нет, родила его одна. Растила без отца и поднимала на ноги тоже без чьей-либо помощи. Живет она в каком-то ставропольском селе и очень боится, что с сыном может что-либо случиться…

Какой-то пронзительной и щемящей тоской особенно сильно резанула фраза о том, что она уже несколько дней не находит себе места из-за тяжелого и страшного предчувствия надвигающейся беды…

Письмо я не стал читать до конца — и так уж все было ясно. Кое-где буквы расползались маленькими подчищенными пятнами. Видно, переписывать уже не было сил.

— Ну, что будем делать? Солдат твой — тебе и решать, — сказал ротный, глядя на молодых солдат, толпившихся у входа в ружпарк.

— Отправлять, конечно, жалко. Он ведь один такой надежный на всю молодежь, но и у матери он тоже один, — ответил я.

— Вот и хорошо. Пиши рапорт на его отправку и сообщи Коленкину, а я пойду готовить на него документы, — повеселевшим голосом распорядился ротный. — А то ему доучиться не дали, забрали из ПТУ, да еще с туберкулезом кожи. Ведь железно мог закосить от службы…

Минут через десять я вызвал солдата в канцелярию и приказал ему сдавать оружие и имущество. Ничего не подозревавший боец сначала растерялся и даже обиделся: молодые идут на задание, а его оставляют. Но когда я ему объяснил ситуацию и сказал, что решение окончательное, боец слегка замешкался, не подавая никаких признаков радости, но глаза его чуть повлажнели. Через день он улетел дослуживать оставшиеся ему полгода в нашу бригаду, в Ростов.

И вот не прошло и месяца, как я его встретил в составе другой группы, с другим командиром при выполнении реального боевого задания. Но оставалось только надеяться на лучшее.

Ростовские группы заняли в качестве своих основных позиций левую оконечность вала, чуть дальше группы Златозубова. Два дозора из этих групп усилили наш правый фланг и тыл. Вооружением они ничем не уступали нашим группам из Ханкалы.

Но все-таки несколько цинков с боеприпасами и одноразовых гранатометов мы им выделили.

Вечером среди отдыхающих фигур солдат под навесом я заметил чье-то массивное тело.

— Кто это? — недовольно спросил я. Тут своим солдатам места не хватает, нам еще только чужих халявщиков недоставало. А тело занимало место, которого хватило бы для двоих разведчиков.

— Это Грибок. Комбат 8-го батальона, — ответил мне кто-то.

Я опять недовольно поморщился. Во мне очень сильны традиции восточного гостеприимства, но я уже имел опыт, когда это качество мне вышло боком. Полтора года назад меня судили судом чести офицеров части. Среди обвинений были как заслуженные, так и в большинстве высосанные из пальца, если не сказать хуже.

Некоторые добросовестные офицеры с пеной у рта доказывали, какой я плохой командир и товарищ, с которым не то что в разведку — на одно поле по большой нужде не пойдут. Были и те, кто не побоялся начальства и высказался в мою защиту.