Первоначальное христианство

Не следует, конечно, думать, что единственной или основной причиной такой жалкой эволюции была христианская вера. В безумных спорах христиан по поводу бессмысленных догматов следует, прежде всего, видеть роковой результат ограниченности жизни и энергии, вызванной системой империи. Если люди в безумии спорили о чепухе исповедания и сделали своими боевыми знаменами цвета цирковых наездников, то это произошло потому, что у них не было разумных интересов, по которым они могли бы спорить.

Точно так же в Египте низшие слои населения старых городов вплоть до эпохи Юлиана бились насмерть между собой за своих животных богов. Необходимо отметить, что христианство совершенно не оказалось в состоянии осветить как-нибудь путь для гибнущей цивилизации. Христианство процветало благодаря ее гибели и не могло поэтому ее приостановить. Все части распавшейся христианской империи сохранили, как наследие язычества, его старые законы и строй, которые были применены к государству, лишенному своих внешних и чужеземных провинций и превратившемуся в однородное по своему составу царство с обособленной торговой и промышленной жизнью.

Для составления свода законов, по которому жила затем Византия, Юстиниан вынужден был обратиться к нехристианскому юристу Трибониану — язычнику или атеисту. Юстиниан метал громы против оживших ересей, предал анафеме давно умершего Оригена, но впоследствии сам провозгласил собственное еретическое учение, которое вызвало бы в государстве новые потрясения, если бы император прожил дольше.

Таков был характер греко-христианской жизни вплоть до того часа, когда последняя катастрофа оторвала у воинственного Ираклия провинции Сирию и Египет (632 — 639) и охватила ближайшую северную Африку, навеки низвергнув христианство как раз в тех странах, где оно впервые утвердилось. Ираклий в борьбе за спасение пошатнувшейся империи давно понял, как и до него Маврикий, какое безумие толкать десятки тысяч несториан в объятия Персии; поэтому после победы над Хозроем он постарался помириться с несторианами и монофизитами, издав декрет (630), устанавливающий, что у Христа две природы, но только одна воля, как это допускали несториане.

Некоторое время все казалось хорошо, и многие монофизиты во внешних провинциях вернулись в лоно церкви. Но через несколько лет фанатик ортодоксии Софроний, патриарх иерусалимский, вновь открыл вечный спор, заявляя, что новая формула — возрождение ереси Евтихия. Тщетно Ираклий, борясь за спасение остатков империи, пытался подкрепить свое прежнее решение новой эктезой, или формулой, запрещающей дальнейшие прения по этому вопросу (639).

Католики решили, что у Иисуса есть две воли, хотя всегда совпадающие, и учение об одной воле — ересь монофелитов — послужило впоследствии основанием для того, чтобы отказаться признать в Италии власть Константина II; сотня епископов предала анафеме формулу, в которой он подтвердил эктезу своего отца. Наконец, Константин II (681) принял доктрину, что в Христе были две воли, находящиеся в гармонии между собой, и, таким образом, еще одна ортодоксальная бессмыслица прибавилась к определению никогда не существовавшего богочеловека. Так называемый афанасиев символ веры — в действительности он создан латинской церковью через несколько столетий после Афанасия — представляет собой парад всей серии накопившихся в течение веков бессмыслиц. К этому свелся результат четырех веков неописуемой борьбы.

В этом хаосе ясно проступает только одно, что на всякой своей стадии спор сводился к своему исходному пункту — к спору между единобожием и многобожием. Почитая еврейские священные книги, как и свои собственные, церковь в своей доктрине должна была обращаться к монотеизму, а на практике — к политеизму. Всякое утверждение о «едином» лишало опоры отдельно от него существующее божество в лице принесенного в жертву Иисуса, а всякое утверждение о дуализме открывало пути для политеизма. Единственным сносным решением при всяком кризисе было — одновременно утвердить и то и другое и таким образом сбить с толку и разум, и фанатизм раскольников.

В результате христианство стало религией многобожия; если бы не то обстоятельство, что личности отца, сына и матери удовлетворили религиозные потребности среднего христианина, как они долгое время удовлетворяли дохристианских египтян, процесс развития многобожия пошел бы еще дальше; спор, начатый константинопольским епископом Македонией в IV в., о модальности святого духа зашел бы так же далеко, как и спор о сыне и богоматери.

На своей первой стадии понятие о святом духе, столь неопределенное и бесцельное в ортодоксальной доктрине, было, по-видимому, определенным понятием о женском божестве. Мы знаем от Оригена, что в утерянном евангелии от евреев Иисус говорит о «своей матери духе святом».