Первопонятия. Ключи к культурному коду

Переход России от социализма к капитализму, от «общенародной» к частной собственности, понимался обычно как приватизация имущества. Но у этого процесса была и другая важная сторона: приватизация сознания. И если результатом первой может стать исчезновение такой исторической категории, как «народ» (см.), то результатом второй – исчезновение «интеллигенции».

Споры о народе и интеллигенции, которые ведутся уже с XIX века, особенно обострились с конца 1960-х – начала 1970-х годов. Интеллигенция, устами мыслителя Григория Померанца, провозглашала себя «людьми воздуха», «людьми ниоткуда» и отрицала свою пуповинную связь с народом, более того, обвиняла его в сопротивлении всем прогрессивным реформам, начиная от Петра, в результате чего и возникла темная, косная масса «народа», над которой исторические перемены властны только в форме насилия. С другой стороны, защитники народа, прежде всего А. Солженицын, обвиняли интеллигенцию в том, что она отреклась от служения народу и идейно отдала его во власть большевиков, больше того, сама породила чудовищную идею тоталитарного коммунистического государства и провела ее в жизнь. По версии Померанца, гонимая, инакомыслящая интеллигенция – жертва народа, которому не нужны дары свободного творчества, который не читает и заведомо осуждает Пастернака, зато единодушно рукоплещет постановлениям партии и правительства. По версии Солженицына, ограбленный и физически истребленный народ – жертва интеллигенции, которая навязала ему свою паразитическую идеологию и преспокойно живет за счет вечного труженика, духовно изнемогающего под идейным присмотром правящей атеистической «образованщины».

Эти споры можно проследить по статьям Г. Померанца «Человек ниоткуда» (1969) и А. Солженицына «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни» (1973). За этими манифестами последовала долгая полемика интеллигентов-«плюралистов» и народников-«консерваторов», переходящая в 1980-е годы и подхваченная советской печатью эпохи гласности. В 1990-е эта дискуссия ожесточилась до крайности, и вопрос стоял так: кто кого скорее похоронит? Интеллигенция рыночными способами распылит народ на частные промыслы, «фермы» и «фирмы»? Или народ, возжаждав сильной власти, сотрет интеллигенцию с лица своей многострадальной земли?

По сути, это был неразрешимый спор, поскольку интеллигенция и народ не могут существовать друг без друга, они соотносительны в одной системе понятий. Именно критерий частной собственности позволяет установить, что народ и интеллигенция в России не так уж чужды друг другу. И если суждено завершиться их историческому существованию, то, скорее всего, одновременно.

Известно, что русский народ дольше, чем другие европейские, оказался привержен общинным формам собственности и заслужил за это похвалу российской интеллигенции, как славянофильской, так и западнической (от Хомякова до Герцена, от Л. Толстого до эсеров и большевиков). То, что древняя община еще сохранилась, казалось добрым предвестием того, что она уже перерастает в социалистическую новь. Вот это претворение «еще» в «уже», крепостной нужды в социалистическую добродетель, и стало задачей интеллигенции.

Казалось бы, интеллигенция по своей природе склонна к индивидуализму, к отрыву от народных масс. Но это сообщество людей, которое, в отличие от интеллектуалов и профессионалов, мыслит предельно общими категориями. Страсть интеллигенции – это подведение частных явлений жизни под общие идеи, которые и оказываются регулятором общественного бытия. Любое узкопрофессиональное понятие моментально обобществляется в интеллигентской среде и становится неким общим принципом мышления. Так, российская интеллигенция XIX века обобществила теорию видов Дарвина и политэкономию Маркса и превратила их в «руководство к действию». Естественно, что результатом такого обобщения стала «правда для всех», «искусство для всех», «имущество для всех» – идеология обобществления, которая легко нашла себе материальную опору в общинном укладе народной жизни.