Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

Неподалёку от поповской тиунской избы, в тени высокой зубчатой стены, в толпе стояли Митька Красные Очи, постаревший, но всё такой же ласковый Блоха и Никешка Ших, древолаз новгородский, которого старик успел уже оженить, но который каждую весну ходил подработать в Москву. Митька совсем завял. Вскоре после убийства князя Андрея лихими людьми он встретился в Кремле с Василием Патрикеевым и только было заныл, как тот остановился, посмотрел на него, и Митька сразу понял, что лучше на глаза князю никогда больше не попадаться. С тех пор часто в пьяном виде жаловался Митька на неблагодарность людскую. Он вообще привык канючить. И действительно, ему не везло: на лесной промысел свой выходить часто было опасно из-за образины его страшной — враз узнают, дьяволы, — а в Кремле показываться он из-за князя не смел. Одно время он подумывал было со страху и совсем покинуть Москву, но уж слишком привык к столичной жизни и везде скучал. В довершение всего недавно кто-то украл зарытое им золото, а краденые на одном пожаре соболя драгоценные съела все моль. И он озлился на судьбу и людей…

— Гляди, гляди, ребята! — вдруг взволнованно загудел весь торг. — Эх, паря, вот так гоже! Ну и фрязи, в рот им пирога с горохом…

Из Кремля, из-за зубчатой стены, медленно, растопырив большие, острые крылья, выплыл по верёвкам к верхушке Фроловской стрельницы, в солнечную вышину, большой золотой орёл. Все, загнув головы и затаив дыхание, следили за делом: это было уже как бы венчание Кремля. В напряжённой тишине слышалось только повизгиванье блоков да распоряжение фрязей на их непонятном, певучем языке.

Орёл был уже почти у самой верхушки стрельницы, как вдруг остановился, закачался на натянувшихся верёвках туда и сюда — ни с места! Толпы возбуждённо загудели. Знатоки дела — самая нестерпимая порода людей — взялись за объяснения, о которых их никто не просил. За стеной слышались возбуждённые крики фрязей и спор. Верёвки подёргивались, надувались, опускались, но у верхушки стрельницы что-то заело — и всё дело стало. Что ни бились хитрецы иноземные, а толку не получалось. Пытались они снизить орла, но птица не шла и вниз. Фрязи были очень смущены и, вытирая обильный пот на лицах, снова и снова брались за верёвки, спорили, ссорились, поглядывали смущённо вверх, но орел качался на одном месте. Леса вкруг стрельницы из опасений пожара были давно сняты, и фрязи ломали головы, как доступиться им к золотой птице, которая точно на смех распустила вверху, над толпами москвитян, свои длинные, острые крылья.

— Вот те и фрязи! — насмешливо говорили москвитяне. — А то величаются: я ли, не я ли, Кузьма Сидор Иваныч! А птицу-то вот и не подымете, сопливые черти.

— Ну, ты, тожа! — возражали другие, посправедливее. — Всё же стрельницы-то они подняли, а не ты… Дай срок, и птицу поставят.

— А ты что, больно за чужих-то встряешь? — озлобленно накидывались на них патриоты. — Коли взялся довести дело до конца, так и доводи. А то что же это будет: стрельница готова, а орла нетути? Порядки тожа! Чай, сколько им великий государь денег-то переплатил.

— Они, фрязи-то, все в кружало [122]да в прав ило [123]норовят, по порядку чтобы, а наши и на глазок смикитят.

Верёвки продолжали дёргаться, но ничего не выходило. Народ из себя просто выходил: так каждый вот словно и полез бы, чтобы всё дело наладить! И вдруг Никешка решительно сбросил с себя полукафтанье и шапку.

— Пригляди маненько за одёжиной, — бросил он Блохе и побежал в ворота. — А ну, пустите-ка, я к птиче слажу, — сказал он Фиоравенти, которого он много раз уже видал на работе. — Я к этим делам привышнай…

Те забормотали что-то про себя: не годится дело.

— Да чего там! — засмеялся Никешка. — Древолаз я, говорю. Ни хрена не будет. Пусти-кась…

— Да пустите его… — крикнул фрязям с коня какой-то боярин, очень раздосадованный неудачей с орлом. — Не замай его, Ристотель.

Никешка сбросил лапти, наспех перекрестился, поплевал для пущей важности на руки и, схватившись за верёвки, медлительно, неуклюже, как медведь, полез вверх, к закачавшемуся, точно испуганному орлу. Белую рубаху Никешки весело надувал речной ветер, она пузырилась, и ярко краснели на солнце её ластовицы [124]. Вот древолаз поднялся уж в уровень со стеной зубчатой, и рёв всего торга восторженно приветствовал его удаль.

— Ай да ластовицы! Молодчага… — кричали ему со всех сторон весёлые голоса. — Ишь, орел-то, как затрепыхался: наших завсегда опасайся! Только бы верёвки выдержали…

— Хошь тебя повесь, и то выдержат.

Заржали весело…

Никешка медленно подбирался к птице. Рубаха его всё пузырилась — и весело смеялись всей Москве красные ластовицы. Орёл опять испуганно закрутился.

— A-а, не любишь?! — ржали по стене, по кровлям, на торгу. — То-то, брат! С нами валять дурака не моги никак.

Никешка схватился за птицу, всё оглядел и, миновав орла, полез на самую маковку стрельницы. У москвитян дух захватило.

— Ах, штоп тебе! Ну, и отчаянный народ бывает тожа. Ты гляди, что делат…