Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

Радость победы — высшую из радостей, даруемых человеку на земле, светлое упоение свершённым до конца делом судил Господь Бог простому служилому московскому человеку, захудалому князю Дмитрию Пожарскому.

На Лубянке, где год назад он упал, изнемогая от ран, князь Дмитрий внёс во вновь отстроенную, погоревшую до того церковь Введения, что у островка, образ Божией Матери, Владычицы Казанской, шедший с ополчением от самой Волги на Москву.

Обирание — собирание царства, венчание государя на осиротелое Московское царство было последним делом князя Пожарского.

После освобождения Кремля по всем городам, слободам и посадам от Пожарского и Трубецкого со товарищи пошли нарочные гонцы, призывая всякого чина людей в Москву, на Великий Земский собор.

Тогда же, в ноябре 1612 года, Пожарский ответил и в Новгород на грамоту митрополита Исидора:

— А что ты, великий господин, писал к нам, боярам и воеводам, и ко всей земле, чтобы Московскому государству быть с вами под единым кровом государя королевича Карлуса-Филиппа Карлусовича, и нам ныне такого великого государственного и земского дела одним учинити нельзя…

Пожарский указывает, что необходим совет со всеми людьми Российского царствия «от мала до велика».

Но из Новгорода, от Делагарди, вместо ответа на эту грамоту добрался до Москвы гонец Богдан Дубровский со срочными вестями.

Шведский королевич Карлус уже идёт в Новгород. Как быть: присягать королевичу или не присягать? Присягнет Карлусу Москва, присягнет и Новгород, и вся Русь станет Карлусовой.

Пожарский с Трубецким — этот князь теперь всегда с ним рядом, как бы второй его голос, тень, — должны были ответить без увёрток.

Вспомним, что из Ярославля Пожарский писал Новгороду, что не даст присягать королевичу шведскому, если он «по летнему пути» в Новгород не пожалует.

Королевич тогда не пожаловал. И Пожарский ему присяги не дал, но, вероятно, если бы королевские шведские войска пришли немедленно на помощь, Пожарский, как и Михайло Скопин-Шуйский, принял бы их помощь и присягнул бы Карлусу.

Шведское вмешательство в русские дела было осторожным, неуверенным, только пограничным, и Пожарский одними своими русскими силами добыл Москву.

Теперь из освобождённой Москвы он даёт в Новгород через гонца ответ иной, чем делал бы из Ярославля:

— Того у нас и на уме нет, чтобы взяти иноземца на Московское государство. А что мы с вами ссылалися из Ярославля, и мы ссылались для того, чтобы нам в те поры не помешали, бояся того, чтобы не пошли на московские города, а ныне Бог Московское государство очистил, и мы рады с вами за помощию Божией биться и идти на очищение Новгородского государства…

Как бы и не Пожарский пишет. Прямойкнязь явно кривит.Стало быть, все его любезные переговоры с Новгородом были хитростью и обманом. Даже и язык не его, а чудится в нём казацкая косточка: «И мы рады с вами биться…»

По-видимому, Пожарский отвечал Новгороду под давлением Трубецкого, теперешней своей второй души.

Ещё в Ярославле и всюду на московском походе Пожарский обычно отыскивал, выбирал, так сказать, равнодействующую, среднюю всех влияний, давлений и обстоятельств. И из Ярославля, когда был слаб, он не так говорил с Новгородом. Если тогда он и не присягал Карлусу, то обнадёживал новгородцев присягой шведскому королевичу. А теперь пишет: «Того у нас и на уме нет».

Не в Смуте, а в победе над Смутой, под давлением обстоятельств, впервые как бы начинает кривить прямойкнязь. Он скрывает, что в Ярославле у него было на уме «взяти иноземца на Московское государство», — и кого взяти — самого кесаря германского, кому посылалась и грамота от ополчения и ходил послом Еремей Еремеев.

Победа, восторг победы, а может быть, и маложданная лёгкость победы овладения Москвой — всё это, по-видимому, заставляло теперь Пожарского искать новую равнодействующую.

Московская победа была взрывом московской племенной гордыни и религиозного исключительства. Теперь нельзя было и заикнуться об иноземце или иноверце на царском престоле. Надо думать, что и Пожарский именно потому пишет теперь, что у него и в уме не было «взяти иноземца», хотя сам же ссылался о том и с германским императором, и со шведским королевичем, и — нельзя того забывать — присягал королевичу польскому.

А теперь тем самым новгородцам, с которыми был в самом тесном союзе, грозит «биться»…

Именно после московской победы образ Пожарского если и не двоится, то начинает мутнеть.

Может быть, виновата усталость князя Дмитрия. А может, и его тяжкий недуг.

Князь Пожарский был болен душевным, иногда находившим на него недугом — чёрным недугом, как он звался в старину. Теперь его называют тяжёлой формой меланхолии.

Тень, тусклая дымка, иногда как бы находит на князя Дмитрия и на победном движении к Москве, и в том же Ярославле, когда жаловался новгородскому послу князю Фёдору Чёрному-Оболенскому, что его к ополчению «бояре и вся земля сильно приневолили», как и теперь, на самой вершине победы.