Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

— Мальчонка тут один меня вопрошал, — отозвался Денис Петрович, крестясь после еды, — жалко ли мне сгинувшего богатства? Удивил даже… такой выросток быстрословый!.. Голос этакой думчивый… Мужиковатый, со вздохом… Тута ли он?

— Тут, Денис Петрович, рядком сидит!

— Так, так… тут сидит… Ну, и Господь с ним… пусть сидит… Это хорошо, что отрок к нам подсел… Хороший знак, добрый! Это значит, что души наши не затемнились ещё… А вот ежели дитя ал и животное бежит от человека, тогда — каюк… Беззвёздная, значит, душа у того несчастного!

От этих слов дедушка Гуляй весёлым стал и хотел обнять меня, но вместо этого дальше от меня отстранился и руками замахал.

— Близко не сиди с нами, сынок! Блошками тебя наградим. Хоть и весёлые эти блошки, но зело ехидные!

— У нас тоже блохи водятся! — похвастал я.

Так состоялось наше знакомство. В одно из воскресений я встретил на паперти одного лишь Гуляя. Хозяина с ним не было. Я спросил его:

— А где же Денис Петрович?

— На одре болезни. Отцветает мой хозяин, к земле клонится. На родину просится!

— На какую родину? В Москву?

— Нет, — вздохом ответил дедушка, — в пренебесное отечество, на пажити [231]Господни!

Вспомнились мне смиренные руки его и почему-то пыльные разношенные сапоги его, и стало жалко бывшего миллионера. Слова матери вспомнились: кто болящего навестит, тому Матерь Божья улыбнётся!

— Можно его навестить? — спросил я Гуляя.

Незнамо отчего, на глазах дедушки затеплились слёзы и заулыбался он от неведомой радости разными светами, как драгоценный камень.

— Спаси тя Христос! Возрадованная душа у тебя… Навести его, сынок, обрадуй! Ты ведь вроде пасхального канона для него будешь! Очень ему нагрустно! Смертный час к нему приближается!

Я дождался, пока Гуляй собрал от богомольцев монетки, и мы пошли.

Жили они на окраине города около мусорных ям, в драном, заплатанном доме, около которого никогда не высыхала грязь и всегда бродили свиньи.

Жилище помещалось на верхнем чердачном этаже. Оно было тёмным, затхлым, с одним окном, выходящим на широкую толевую крышу. На пороге Гуляй сказал:

— Господь милости послал!

Денис Петрович лежал на деревянной койке. Он долго держал мою руку в своей.

— Сколь велико милосердие Божие! — говорил он. — Молился я ночью и спрашивал Господа: прощены ли беззакония мои? Знать, прощены, если Он отрока ко мне послал! Гуляй! Слышишь ли ты, Гуляй! — пробовал он крикнуть, — это ведь Господь… знак Его… Не пропащие мы с тобою, дедушка Гуляй, коли детская душа к нам потянулась! Что же ты молчишь, Гуляй?

— Я плачу!..

— Не плачь! Сходил бы лучше в лавочку и принёс бы отроку гостинцев да за кипятком в чайную сбегал бы… За все тридцать лет шатания нашего первый гость у нас!.. Да ка-а-кой ещё! Ненарадованный!

Мне было неловко от их восхищения. Я смотрел «в землю» и теребил поясок от рубашки. Дедушка Гуляй сбегал за гостинцами и кипятком. Стол придвинули к постели болящего. Мне дали жестяную кружку с чаем и наложили стог леденцов и пряников. Я всё время молчал, и дедушка Гуляй почему-то решил, что скучно мне.

Он стал развлекать меня; строил скоморошьи рожи, подражал паровозу, лаял по-собачьи, пел частушки. Одна из них мне запомнилась:

Потеряла я колечко,
Потеряла я любовь,
Как по этому колечку
Буду плакать день и ночь.

Пропел даже целую былину про Соловья Будимировича, и надолго остался в памяти былинный «зачин»:

Высота ли — высота поднебесная!
Глубота — глубота океан-море!
Широко раздолье — по всей земле!
Глубоки-темны омуты днепровские!

Пел и лицом играл так, что видел я, «как выбегали-выгребали тридцать кораблей и как хорошо корабли изукрашены, хорошо корабли изнаряжены и как на беседочке сидельной сидит купав молодец [232]молодой Соловей сын Будимирович со своей государыней Ульяной Васильевной…»

Когда нечего было рассказывать и петь, то дедушка Гуляй вынул из-под койки зелёный солдатский сундучок, многообещающе подмигнул мне гулевым глазом и поднял крышку. Внутренняя сторона её была заклеена ярмарочной картиной: «Эй, ямщик Гаврилка, где моя бутылка». На ней изображен усатый барин в кибитке, а на облучке пьяный Гаврилка, правящий тройкой коней, пышущих огнём и дымом.

В сундуке много было всяких вещей. Дедушка показал мне двадцатипятирублевую бумажку с обожжёнными краями.

— Это они, — кивнул на мертвенно лежащего Дениса Петровича, — сигару когда-то прикуривали… А это мои манжетки и манишка… Будучи главным приказчиком, я носил их… Щёголем был!.. Пачка счетов хозяина моего… Гляди, какие большие тыщи сжигал он в «Яре» и «Славянском базаре»… А это вот визитная карточка: «Коммерции советник Денис Петрович Овсянников»… Гляди, с золотыми обрезами!..

Долго смотрел на эту карточку и сказал:

— Время пролетело, слава прожита!

Что-то ещё хотел он показать, но на него прикрикнул Денис Петрович: