Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

— Хорошо… — тихо проговорил он. — Ты только одно скажи мне: что с тобой? Куда делось с руки твоей кольцо обручальное? Ты скажи — и тогда видно будет, как и что.

Князь Андрей, несмотря на то, что он был много моложе, был сердечным другом князю Василью, но между ними была огромная разница: насколько князь Василий был сердцем горд, нетерпелив, легко и грозно опалялся, настолько князь Андрей был мягок и добр. Он крепко любил Стешу свою, и мука её, которую он только недавно подметил, терзала его. Она всячески отдалялась от него, она потухала, она точно чужая ему сделалась.

Стеша глубоко вздохнула, подняла на него свои теперь большие, тёмные глаза и встала. В кротком и мягком свете лампады прелестное лицо её казалось без кровинки. Оно было и прекрасно, и ново, и жутко.

— Андрей, ми… Нет! — вдруг заметалась она в тоске неизбывной. — Андрей, правда твоя, лутче сказать всё сразу. Я… я любила тебя… Я ни в чём пред тобой не грешна. Но вот точно околдовал он меня, и… я день и ночь вся во власти его. И когда думаю я, что это ты стоишь между нами… знаю, знаю, что люба я ему!.. То я видеть тебя не могу… хоть ты тут и не виноват ни в чём. Вот! И кольцо твоё я сняла, потому что теперь стало оно для меня тяжелее всякой цепи… Хочешь казнить меня, казни, хочешь в монастырь запереть, запри, но ничего я с собой поделать не могу. Я говорю вот с тобой, тебя убиваю… знаю, что любишь ты меня, а дума моя ласточкой около хором его вьётся: думает ли он обо мне? Жалеет ли меня? Слышит ли муку мою о нём? И когда вспоминаю я, что женат он, что около него другая, я…

Она застонала и тяжело опять упала на столец, резной, около окна.

— Кто он? — едва выговорил князь Андрей.

Она молчала.

Ему вспомнилось вдруг резко изменившееся обращение с ним дружка его князя Василия. В глазах его стал страх.

— Князь Василий? — ещё тише уронил он.

И после долгого молчания Стеша едва слышно прошептала:

— Да… А теперь… уй… ди…

И, повесив голову, князь Андрей, ничего не видя, вышел из опочивальни своей…

…Один из ночных сторожей с удовольствием постучал в звонкую колотушку, громко зевнул и огляделся. Неподалёку, на крыльце покосившейся избёнки, среди густого смрада всяких отбросов, сидела, понурившись, какая-то тень.

— Никак ты, Митька? — спросил сторож.

— Он самый.

— Чего не спишь?

— Я завсегда мало сплю, — зевнул Митька. — Глаза замаяли.

— Да ты рязанский, что ли?

— Нет, я из-за реки Пьяны, из Запьянья, — отвечал неохотно нищий. — С мордовской украины.

— Что ж дома-то не сиделось? — спросил сторож, довольный, что есть с кем почесать язык.

— Да как тебе сказать? — нехотя отвечал Митька. — Не жилось, потому что от волостелей всяких никому житья нету. Я захребетником был, по чужим людям работал. И вот раз боярин наш князь Иван Лапин, пьяница не дай бог, собрал нас, челядь свою, да и ударь на соседний монастырь. Добра у монахов рублей на пятьдесят пограбили, монастырских коней угнали, а в свалке служку одного убили. Монахи, не будь дураки, в набат Ударили и вместе с суседскими мужиками в погоню бросились. Другие-то ушли, а я попался. И вот притащили меня в монастырь и привязали к ноге убитого нами служки, а потом вместе с мертвецом и к наместнику в Нижний отправили. А князь наш опять по пути на нас напал с конными людьми в саадаках[66], и опять свалка началась. Меня кто-то бердышом по руке саданул, сукин кот, и долго она у меня не владала. Так вот и припёрся в Москву побираться, да и зажился…

— А князю-то вашему нюжли же за разбойное дело ничего не было? — спросил сторож.

— Как же! Сам государь судил его и присудил отдать монахам за служку убитого — гривну! Только всех и де-лов. Ворон ворону глаз не выклюет, — зло уронил он. — Нам сдаётся, что и мы словно люди, а они смотрят на нас, как на скотину. Правду старики говаривали: была бы шея, а хомут наденут.

Собаки заливались по дворам надрывно, упорно, словно и невесть какую беду они чуяли. Под звёздами с писком носились летучие мыши. Колотушки сторожей слышались всё реже и реже: знать, сон одолевал их.

— Вот лежишь эдак ночью да и раздумаешься, — вздохнул Митька. — Не то мы делаем!

— А что бы нам делать?

— А подобрать бы вот ватагу удалых добрых молодцев, да и залечь где в лесах по дороге проезжей, — ещё тише уронил Митька. — И как едет шапка какая горлатная, так и на осину. Всё под себя забрали и величаются, я ли, не я ли. А мы, дураки, верим: батюшка, боярин, ясные твои очи… А почему я мучиться должен, а он с жиру не знает уж, как и беситься? Кто это указал? Нет, дурак народ, дурак!

…На зорьке прилетел в Москву гонец-скорошественник из Новгорода: не только уж с Казимиром ссылаются новгородцы, а и с Божьими риторями[67], а Казимир, сказывают, у попа римского денег на войну с Москвой просит и с Золотой Ордой сговаривается, чтобы выступить против Москвы заодно. Точно молнией опалился великий государь и бешено стукнул посохом в пол:

— Строить полки! И не спать у меня.

XV. РАСПРАВА