Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

На холёном лице Иосифа выразилась глубокая грусть.

— Но, княгинюшка матушка, тогда ведь по положению надо сделать большой вклад…

— А я тогда тебе без обиняков скажу, отче: это — грабёж.

— Ах, Господи! Да ты, княгинюшка матушка, послушай только. Упокойничков твоих, Царство им Небесное, мы поминаем на общих панихидах, литиях[81] и обеднях не меньше шести раз в день — в день, в день, княгинюшка матушка! — а иной раз и до десяти поминовений в сутки бывает. Ведь поп даром обедню служить не будет, ему надо платить. Это надо в соображение взять. В синодик тоже можно записать только при большом вкладе деньгами, но можно, — хозяйственно пояснил он, — и хлебом, и землёй.

— А того, что покойный князь тебе при пострижении внёс, ты уже не считаешь? — сверля его сердитыми глазами, говорила княгиня. — Ух, и завидущие же у вас, у монахов, глаза! Говорите, от мира отрекаетесь, а на деле, напротив того, только и думушки, как бы поболее всего нахватать. Ты на меня, отче, не серчай, — вдруг немножко спохватилась она. — Я не лисичка, я человек прямой и правду кому хошь в глаза скажу.

— Ах, княгинюшка, благодетельница, — развёл Иосиф белыми руками. — Как же можем мы забыть князя, благодетеля нашего? Правда, он внёс при пострижении деньги немалые, так ведь у нас и положение такое: вносить должны все. Есть такие, которые и пятнадцать — двадцать рублей вносят, а есть и такие, с которых по двести и по триста берём.

— Дак что же, значит, душу-то свою спасти только князья да бояре могут? — зло улыбнулась княгиня. — А общий народ погибай? Неча сказать, гоже удумали!

— Зачем погибать? А мы-то на что? Мы за них Господа Бога молим, — улыбнулся отец игумен. — На то мы и монахи…

— А земель набираете? — не сдавалась княгиня. — Чай, скоро по всей округе и повернуться уж негде будет: все угодья под твоим монастырём будут.

— Опять же мы тут не причинны… — сказал игумен, которому всё это стало, однако, уже надоедать. — Ежели милостивцы на помин души нам угодья отписывают, как же можем мы отказать? И опять же в монастыре нашем все вящие люди стригутся; ежели бы таких людей в монашестве не было, откуда бы Церковь брала епископов да архиереев и прочих духовных властей? Нешто мысленно какого неуча на такое место поставить? А раз такие люди нужны, значит, надо им упокой дать, чтобы они не о рукоделии каком заботились, а более того книгам прилежали бы.

— Так, так… — безнадёжно вздохнула княгиня. — Борз ты на язык-то!.. За тобой не угоняешься. Одно только вижу: подавай ещё!.. Ну, ладно, подумаю… А раз уж я браниться к тебе приехала, так ты уж кстати недоумения мои разреши.

— Сказывай, княгинюшка матушка: с Божией помощью попытаюсь помочь тебе скудным умом своим и малым знанием.

— Первое дело вот: как правильнее молиться, двуперстным крестом или троеперстным? Одни твердят одно, а другие другое — индо голова кругом идёт!

— Наша святая обитель двуперстия придерживается, княгинюшка-благодетельница… — сказал игумен важно. — Не глаголет ли Пётр Дамаскин: «Два перста и едина рука являют распятого Господа нашего Иисуса Христа, в двою естества и едином составе познаваема?»

— Дак почему же другие-то иначе глаголют? Чай, могли бы вы промежду себя и столковаться.

Игумен развёл руками.

— Что же, скрывать нечего, матушка княгинюшка, — сказал он. — Много еще в церкви нашей нестроения. Надо бы почаще соборы созывать для суждения, постановления и наказания[82]. Но мы, сказываю, двуперстия придерживаемся. Ну, а ещё что у тебя, матушка благодетельница?

— А ещё… Молиться всегда на восток надо, — продолжала княгиня. — А у меня моленная на заход солнца. Дак как же тут быть?

— Нет, молиться можно и на запад, и куда угодно, — поглаживая свою шелковистую бороду, отвечал игумен положительно. — На восток же действительно лутче, ибо Христос был распят ликом на Запад, и потому поклоняющиеся на восток как бы предстоят пред ликом Его… На востоке же был и рай, и потому поклоняющиеся на восток как бы снова в рай устремляются. И второе пришествие, по Писанию, последует с востока же.

— Так тогда я велю лутче моленную переставить, — решительно сказала княгиня. — Что же я зря не знай куды молиться буду, коли на восток всего лутче?

Иосиф незаметно вытер проступивший на красивом белом лбу пот. Загоняла-таки его княгинюшка-благодетельница.

— Ну, спасибо тебе, отец, на добром совете, — помягчела княгиня. — Сколько раз принималась я серчать на тебя, а приедешь к тебе, ты умаслишь, умаслишь, сердце-то и отходит. Иной раз, право слово, боюсь, с тобой поговоривши, в монастырь уйти.

— А что же? И доброе бы дело, княгинюшка-матушка!..

— Ну, ну, ну. Ты не в путь-то не говори! — отмахнулась княгиня. — У меня внуков-то сколько. За всеми приглядеть надо, всех на ноги поставить… А вот насчёт синодика и отдельного поминовения я подумаю. Тут у меня добрая пустошь есть, Дубовые Гривы — вот, может, её вам и отдать…

Игумен, смиренно опустив глаза, гладил только свою чудесную бороду.

— Да. Ещё про одно дело забыла! — вдруг всполошилась княгиня. — Пособи-ка и тут мне твоим советом, отец.