Первопроходцы

– Зачем спорить с Моторой? – обернулся с затаенным укором и тоскливо взглянул на атамана. – Одним – Анадырь, другим – Погыча. Кому что нужней, то и бери! – виновато осекся и поправился: – Если здесь нет соболя – лучше Погыча. У тебя на нее права бесспорные. Но могут и солгать, чтобы нас выпроводить.

– Не видел, чтобы соболь водился в тундре, – просипел Бугор. – Разве мало-мало, где-то по лесным колкам у речек.

В конце июля, в разгар лета, отмахиваясь от ревущих туч овода, на стан вернулись промышленные и стали достраивать зимовье. Не бездельничал и дежневский лагерь. Закончив конопатить и смолить один коч, стали закладывать другой.

– Зачем? – бесился от непонимания Стадухин и тряс за грудки Семейку Дежнева. Тот терпеливо и снисходительно отвечал:

– Вдруг обратно морем поплывем!

– Ты же узнал от диких, что не каждый год лед относит от Носа?

– Вдруг отнесет! – с улыбкой отвечал Дежнев. – И соль кончается, надо плыть к морю парить. Скоро красная рыба пойдет, чем солить?

– Тьфу на тебя! – в бешенстве вскрикнул Стадухин. – Видел новгородских упрямцев, сам из них, но такой один на всю Сибирь.

Дежнев беззлобными глазами с состраданием смотрел на земляка, распаляя его страсти. Хворый Шаламка Иванов с тоской прислушивался к раздору, качал головой на истончавшей шее. Тяжело раненый, он изначально был положен в дежневском зимовье, здесь и отлеживался. В июне стал выползать, чтобы погреться на солнце. Его даже комары и оводы не донимали, как других. Михей взглянул на товарища, смутился, присел рядом, стал объяснять свою правду, надеясь на понимание. Шаламка глядел на него с такой тоской, что сжималось сердце. Стадухин почувствовал, что он уже далек от них всех, там, где споры и соперничество глупы, суетны. Ночью не услышал, как к зимовью подошел Дежнев. Караульный впустил его и разбудил Михея. Семейка со вздохами пошарил глазами по восточному углу избы, перекрестился и сказал, что Шаламка помер.

– Эка жалость! – крестя грудь, сел на нарах Михей. – Я радовался, что на поправку пошел.

– Я тоже так думал, – снова вздохнул Семен. – За полночь стал звать тебя. Не успел я одеться – отошел. Пойдешь, пока не остыл?

Шаламку похоронили, отрыв могилу в вечной мерзлоте, пожелали ему лежать целеньким и нетленным до Великого суда. На девятый день, на помин души, в верховья реки пошла красная рыба. Анадырь потемнел от рыбьих спин, казалось, будто шевелится дно. Запасали рыбу впрок, в большом количестве. По сказам зимовавших здесь людей, другой еды у них не было. Промышленные, ходившие в верховья по притокам, говорили, что встречались с ходынцами, выпасавшими оленей. Надо было их аманатить, подводить под государя. Те, что ходили в низовья Анадыря, видели анаульскую крепость из плавника и китовых костей. Для безопасных промыслов надо было ее разрушить, тамошних людей зааманатить. Но припас рыбы был важней. Пришлось старшему Стадухину отложить службы и запасаться кормами. Рыбу складывали в ямы, отрытые в вечной мерзлоте. Уснувшую, выбросившуюся на берег – отдельно, на черный день и для собак, взятых у ходынцев. Рыбачили смешанными чуницами по родству, землячеству и товариществу, которыми собирались промышлять соболя. И только дежневские, спасшиеся от потопления в море, держались обособленно. Неподалеку от зимовий казаки добыли медведя. Мясо испекли и съели за один присест. Оно пахло рыбой. Казалось, этим запахом пропитаны река, мох, древесина изб. Анисим Мартемьянов перебирая пальцами богатую бороду, брезгливо нюхал пышные пряди и жаловался:

– По три раза на дню стираю со щелоком, все равно воняет!

– Мишка! – Василий Бугор вернулся к реке с пустой корзиной и окликнул приказного. – На стане Моторы – анаулы.

– Почему к нему пришли? – чертыхнулся Стадухин, обмыл руки от слизи и икры.

Распаляясь, приказал Бугру с Казанцем идти следом, быстрым шагом двинулся на другой стан. Подручные едва поспевали за ним. Там служилые и промышленные тоже занимались заготовкой рыбы. Моторы не было. Перед Семейкой Дежневым стоял тойон-анаул. Как принято у тунгусов, лицо его было покрыто синим узором татуированных родовых знаков. По виду собравшихся Стадухин понял, что он принес ясак. Дежнев с важным видом принимал соболей и говорил государево слово.

– По какому праву? – закричал Стадухин, схватил его за ворот, отобрав рухдядь, вытолкал Дежнева из круга и велел взять тойона в аманаты.

Никто из дежневсих людей не пошевелился, чтобы исполнить приказ. Казанец с Бугром смущенно топтались на месте, не желая ссор. Самому атаману было не по чину бросаться в толпу инородцев, хватать мужика: тем самым он ронял достоинство начального государева человека.

– Зачем хватать! – вполголоса зароптал Солдат, а Зараза, уставившись щучьим лицом, презрительно буркнул:

– Кому надо – тот пусть имает!

Их поддержали моторинские беглые казаки и дежневские промышленные.

– Не гневись, Мишка! – прохрипел на ухо Стадухину Бугор. – Не позорь нас перед дикими.