Первопроходцы

На четвертый день буря стихла. Залив забило льдинами, но за ними видны были чистые разводья воды. Вскоре разъяснилось небо и с запада действительно задул умеренный ветер.

– Ну, вот и случилось! – торжественно крестясь, объявил Федот. – Теперь понятно, чего хочет от меня, грешного, Господь! Да и от вас тоже. Прошлым годом выбросило меня на Большую землю. Там уже много наших людишек и Пантелей Демидыч с ними. Звали меня остаться – не захотел: долгов убоялся. Но Господь от них освободил, и теперь я знаю, куда бы ни плыл, куда бы ни шел – все равно вернусь туда не своей, так Его волей. И вам уже не будет обратного пути. Так уж судьбой завязано, так нам всем на роду написано. Смиритесь или погубите души, как погубили их многие мои товарищи.

– Исполним волю Пославшего нас! – радостно закрестились товарищи, кланяясь на восход, встреч солнца.

Той весной, когда Федот Попов с шестью спутниками еще только готовился к выходу с Омолоя, с бедных янских промыслов в Нижнее государево зимовье вернулись охочие и промышленные люди, пограбившие Юшу Селиверстова и Артема Осипова. Как гуляки с больной головой бегут к месту бывшего веселья, так они, оголодавшие, кинулись к Селиверстову, будто не помнили осенних драк, грабежей и поносных слов. «Юша, дай хлеба!» – стали просить. Но Селиверстов ничего не забыл, он всю зиму думал о возмездии, о том, как принудить бунтарей к делу и взыскать убытки.

– За что вас кормить? – спросил загодя приготовленными словами.

За его плечом с важным видом стоял Артем Осипов. В стороне, будто открещиваясь, тоскливо и обиженно топтались братья Курсовы. Прежде всего вышедшие с промыслов люди обязаны были вернуть Юше кабальные грамоты. Селиверстов напомнил ленский уговор, что приверстанные в казаки без окладов служат ему, а своеуженники дают треть добытого. Осмотрев их добычу, он презрительно бросил связки соболей, белок и горностаев, волчьи шкуры даже разворачивать не стал.

– Не стоит того, чтобы кормить по прежнему уговору! – поморщился с недовольным видом.

К его злорадству, главные крикуны и заводилы Ивашка Обросимов и Гаврила Алексеев в один голос завопили:

– Ты в грамотку-то загляни, о чем договаривались в Якутском?

– И вы вспомните, как блюли крестоцелование! – язвительно укорил их Селиверстов. – Поскольку прежний уговор порушен, я волен поступить с вами, как с пришлыми. А вот Артемка, – указал глазами на верного ему охочего человека, безбедно зимовавшего при коче, – своих кабал не отбирал, казенного добра не крал, и я его кормлю… Хотите хлеба? Покупайте… Десять рублей пуд.

– Спятил, что ли? – громче заорали горлохваты. – На Колыме, сказывают, пуд по восьми рублей в долг.

– Туда и езжайте! – презрительно захохотал Юша, вспомнив урок, который дал ему латинянский воевода-выкрест.

Он хотел вытребовать с бунтовщиков добычу и кабалы, принудить безропотно подчиняться, идти куда укажет. И поскольку был уверен, что Францбекова непременно переменят, пустил слух, который думал использовать в будущем:

– Я явил в казну пятьдесят пудов рыбьего зуба, но с такими неслухами, как вы, терплю убытки.

– Да мы у других торговых хлеб возьмем по восьми рублей!

– Берите! – опять посмеялся Селиверстов и пошел в съезжую избу, показывая, что разговор закончен.

– Сами на Погычу пойдем! – крикнул вслед Гаврила. – Я за Колыму ходил больше твоего, путь знаю, торговые с честью возьмут нас к себе!

В негодовании охочий выдал то, о чем в ватажке сговаривались зимой: найти торговых людей и с ними идти на Погычу. Гаврила знает путь и выведет всех вперед Юши. Бывалец, ходивший в море с Пустозером и Стадухиным, стал обходить торговые суда, готовившиеся к плаванью, предлагал себя с ватажкой в покруту. Его слушали, кормили, поили, в то время как оголодавшие связчики втридорога покупали хлеб на паевые меха и грозили Селиверстову:

– Жалобу царю отпишем!

Смущаясь, к Юше подошел янский приказный Козьма Лошаков, со вздохами сообщил, что вынужден принять жалобную челобитную от его людей. Они писали якутскому воеводе об обидах и просили любых других служб, только не с Селиверстовым.

– Стахеев с приказчиком Босого переманивают, – попытался ободрить и обнадежить Юшу. – Напиши ответную, я – приму!

Между тем тяжба ватаги с передовщиком принимала дурной оборот. При том, что на Колыму с ее богатыми промыслами рвались все, в покруту к Селиверстову не просились даже самые промотавшиеся из янских гулящих людей: видимо, бывшие спутники запугали их. В негодовании Селиверстов носился по кочам, готовившимся к отплытию, поносно ругал своих беглых и потакавших им торговых людей. Они слушали его с насмешками и злорадными ухмылками.

– Думаете, здесь останусь? – раскатистым басом кричал Селиверстов. – Плохо знаете Юшу! – Бил себя кулаком в грудь. – Один уведу коч на Колыму и приду раньше вас, а там наберу людей сколько надо! – В расчете на будущих послухов добавил: – Я явил в казну пятьдесят пудов кости – я их привезу!

Про себя же думал: «Если Митьку Францбека сменят, не дам ему добытого: он снаряжал меня за казенный счет».