Первопроходцы

По оценке прибывших, зимовейщики с женщинами не так уж плохо поработали: рыба была свалена в короба, на вешалах сушилась юкола, в холодке стояли бочки, перепачканные икрой. Разговор о дележе добычи начался еще в пути, но, добравшись до зимовья, все решили заняться им после путины. Едва река снабдила людей основной едой, тундра покрылась шапками грибов. Их тоже запасали, потом ягоды, ставили вино к праздникам. В середине августа управились с насущными делами и решили, что плыть на коргу другой раз поздно.

– Мишки Стадухина на нас нет! – ворчал Бугор, хотя сам в низовья реки не рвался. – Соль парить надо!

– Пошлем полдесятка казаков, напарят.

– Не о том думаем, – кипятился Мартемьянов и в две руки пушил бороду. – Рыбий зуб взвесили, разложили по паям. По здешним ценам его оказалось на две с половиной тысячи!

– На три! – стали азартно рядиться казаки и промышленные.

Торговые люди, Костромин с Мартемьяновым не соглашаясь, приценивались, перевешивали клыки, напоминали, что на Колыму их везти не бесплатно, а здесь они что кочки или камни, бесполезный груз. После долгих споров сошлись на трех тысячах. Едва Дежнев напомнил, что надо отложить десятину казне, да про его и моторинский посулы, лица связчиков вытянулись, стали суровыми, как на иконах, в следующий миг они закричали:

– Что останется нам?

– Сам подстрекал на корге, чтобы сложить кучей, в зимовье не везти! – сердясь, выкрикивал Бугор.

Семен смущенно улыбнулся, вздохнул, повел глазами по потолку.

– Как скажете! – согласился. – Сколько положим в казну?

– Три пуда! – с вызовом выкрикнул Бугор. – Ей и того много! – Что мы от казны получали? А ничего! Который год без жалованья.

Бугра поддержали все зимовейщики, отмолчался даже Никита Семенов.

– Может быть, хотя бы, пудиков десять? – Смущенно предложил Семен и, услышав недовольный ропот, пожал плечами. – Как скажете. Три так три!

Глаза Бугра, на посеченном морщинами лице, потеплели. Делили привезенную кость поровну. По паям выходило около ста рублей на брата.

– Всего-то? – удивленно переговаривались беглые казаки и промышленные. – С чего думали, что разбогатели?

– Да там этих зубов тысячи пудов, – вразумлял их Дежнев севшим голосом. – Построим кочи, другим летом догрузимся. Даст Бог – вернемся на Колыму морем, а нет, так потянем через горы пудов по тридцать на брата. На ярмарке продадим вдвое дороже!

– Там и дадим десятину, – смиряясь, проворчал Бугор.

Весь его пай переходил к Мартемьянову в обмен на кабалы, данные перед походами на Погычу, потом на Анадырь. Где-то гуляли по рукам другие долговые записи, выданные в Жиганах, на Яне и Индигирке.

– Разве это богатство? – бормотал он, сжигая кабальные грамоты. – На Колыме соболей-рублей добывали больше.

– Так ведь там за ними бегать надо в самые холода! – терпеливо укорял его Дежнев. – А тут зиму брюхо чесали у очагов, женок тискали, богатство само пришло в руки за один месяц. В другой раз пойдем тремя кочами, возьмем втрое больше.

– Надо делать четыре! – буркнул Мартемьянов, разглядывая полученные клыки.

– Не выгрести во льдах по шесть пар рук на судно! – Дежнев болезненно поморщился, вспомнив былое, печально мотнул головой.

– Возле Носа против островов – как из трубы дует! – поддакнул Фома Пермяк, один из трех последних спутников по походу с Колымы.

После дележа и расчета души анадырских зимовейщиков привычно возалкали веселья, но поставленное вино еще только квасилось. Бугор, оттопырив губу, плеснул ложкой на язык, поморщился и сплюнул:

– Хмеля нет, но кислит!

От души веселились только женки, отъедаясь свежей рыбой и икрой.

– Ничего! – утешал себя Бугор. – Если даст Бог вернуться на Колыму, отгуляемся. Отчего-то богатство меня не любит, – жаловался Казанцу.

Стадухинский писарь не спорил, не торговался, равнодушно и даже с печалью глядел на дележ добычи, взял свою долю, и на его скупом улыбками лице чуть дрогнули уголки губ. Он расплатился с долгами, вздохнул, обернулся к Бугру и доверительно спросил с такой тоской в глазах, от которой у того похолодело в животе:

– Васенька? Неужто мы шли на край света только за богатством?

Беглый казак замер, изумленно глядя на него, потом охнул, сморщился, обхватил голову руками, застонал:

– Забыл! Совсем забыл, Господи! Как терпишь ты меня, погрязшего во грехах?