Первопроходцы

Михею, без вина пьяному от встречи с братьями, почудилось, что, окунувшись в синеву ее глаз, душа взмыла к небесам. Она глядела пристально, с насмешливым вызовом, как прелюбодейка, выставляя себя во всех грехах и пороке.

— Кто такая? — изумленно пробормотал Михей, и будто из погреба услышал ответ Герасима:

— Томская посадская. Шла на Русь с отпускной грамотой. Я ее в Обдорском сговорил идти на Лену стряпухой.

— Два раза вдовела. Дети померли! — Горделиво приосанилась женщина, блеснула глазами, не опустив их под пристальным взглядом казака: — Гераська меня гулящую подобрал! — Едко усмехнулась.

— Вон что! — рассеянно пролепетал Михей негнущимся языком. — Вольная, значит! Вот бы мне такая сыновей родила! — И спохватился, что непослушный язык прилюдно несет нелепицу, виновато улыбнулся, добавил. — На Лене будешь первой красавицей!

Вызывающе прищуренные глаза женщины вдруг подернулись паутинкой боли, блеснули невзначай навернувшейся слезой. Она поморщилась, вымученно улыбнулась, смущенно опустила голову.

— А что? — Михей расправил грудь, уперся руками в бока. — Я на полном окладе, со мной не пропадешь. Отец в мои-то годы уже всех нас, сыновей, имел, — указал на братьев, — а я все холостой и бездетный. — Будто даже пожаловался на долю.

Герасим, что-то бормоча, взял женщину за руку, потянул от очарованного брата. Она строптиво стряхнула его руку, опять попыталась сделать глаза дерзкими, даже подперла рукой крутой бок, будто собиралась плясать, но в следующий миг смутилась, опустила голову и ушла.

— Нельзя ей под венец! — взволнованно заговорил Гераська.

— Это почему? — чего-то недопонимая, спросил Михей, глядя в спину удалявшейся женщины. — Эй, красавица, — окликнул. — Как зовут-то?

— Арина! — не оборачиваясь, ответила она и зашагала берегом.

— Несчастья приносит мужьям, — пугливо лопотал Герасим, переминаясь с ноги на ногу и бросая болезненные взгляды то на Арину, то на брата. — Она не только стряпуха… От самого Обдорского под одним одеялом со мной, во грехе.

— В Енисейском едва отбились от женихов, — хохотнул Тарх. — Воевода ей двадцать рублей сулил. Не осталась!

— Она же тебе стара! — удивился Михей, ничуть не смутившись тем, что услышал. — Разве среднему ровесница? — обернулся к Тарху, статному, широкоплечему мужу с окладистой бородой.

— Я ей не по нраву! — вздохнул тот, тоже любуясь стряпухой. — По греховной слабости пригрел бы, конечно, да Гераська ее чем-то прельстил. Других к себе не пускает.

— Я тебе ясырку найду! — переводя разговор в смех, пообещал Михей. — Говорят, они в блуде слаще.

Обожженное солнцем лицо Герасима с шелухой отставшей кожи на носу и по щекам налилось краской, он закряхтел, закашлял, перебирая ногами, как зловредный петух, торопливо соображал, что сказать.

— Так ведь грех братнину полюбовную вдову за себя брать! — вскрикнул обиженным голосом.

— То, что там грех, — Михей, смеясь, обнял младшего и кивнул на закат, — у нас, — указал на восход, — в почесть! Ох уж это скандальное новгородское отродье, — рассмеялся. — Едва встретились — сразу спор. Ладно, сама судьбу выберет!

Он присел возле струга братьев. Обозные люди торопливо обустраивали стан. Тарх суетился среди них, Герасим развязывал узлы на мешках с поклажей. Глаза Михея сами собой отыскали Арину, месившую тесто в березовом бочонке.

— Вольной воля! — пробубнил над ухом младший брат, проследив за его взглядом. — В нашем товаре и твоя доля. — Мы с Тархом отцов дом продали…

Между тем все струги торгово-промысловой ватаги купца Гусельникова были вытянуты на берег. Приказчик Михайла Стахеев махнул рукой Михею Стадухину и стал переодеваться. Он каждый год возил на Лену ходовой товар, рожь и пшеницу. Герасим с Тархом пристали к его торгово-промысловой ватажке в надежде на помощь и науку. Оба приглядывались к сибирским порядкам, к покупателям, надеялись на помощь брата, служившего в Ленском остроге. Встреча с ним в Илимском и его покровительство были большим счастьем.

Михей подошел к земляку-приказчику. Последний раз они виделись прошлой осенью. Стахеев как всегда был весел и словоохотлив. Стадухин заметил на его лице крап оспинок.

— Где успел переболеть? — спросил вместо приветствия.

— Пустяки! — смеясь, отмахнулся земляк. — Принудили отдохнуть в Тобольском. Заперли в избе. Отоспался на год вперед! — отвечал, переодеваясь из дорожного платья в дорогой кафтан, обшитый по обшлагам собольими спинками, заломил шапку, шитую из меха черной лисы, кивнув земляку, направился в острог к таможенному целовальнику.