Первопроходцы

Из другого угла пристально, не мигая, на них смотрел какой-то пропившийся ярыжка с голыми плечами. Федот раз и другой обернулся на его слезливый взгляд. Глаза пропойцы будто липли к лицу, но не было в них ни униженной просьбы, ни холуйского умиления, не было злости или зависти, разве любопытство да глубокая, лютая тоска-печаль. Не удержавшись, Федот снова повел глазами в его сторону и опять натолкнулся на такое сочувствие, от которого у самого едва не навернулись слезы.

— Чего пялится? — сердито заерзал на лавке Семен Шелковников. — Должник твой, что ли? — гневно спросил Хабарова.

Тот обернулся всем телом, грозно взглянул на пропойцу. Глаза ярыжки не мигнули, не дрогнули, лицо никак не переменилось.

— Опохмелиться желает! — самоуверенно буркнул Ерофей.

Москвитин помалкивал, глядя, как Стадухин разливает вино, Дежнев смущенно улыбался, Пантелей Пенда степенно молчал, Хабаров весело и зло балагурил. Они еще не выпили во славу Божью, только потянулись к вину. Федот краем глаза уловил, как пропившийся поднялся с чаркой в руке, и осторожно, будто боялся расплескать ее, двинулся в их сторону, без приглашения подсел на пустующее место с краю и поставил на стол чарку, которая оказалась больше чем наполовину наполненной вином.

— Чего тебе? — скривил бровь Хабаров, ожидая просьб, перекрестил бороду и влил в рот вино.

Попов тоже выпил, крякнул, перекрестился, приветливо взглянул на пьянчужку, переводившего глаза с одного на другого. Взявшись за штоф, хотел уже плеснуть ему, но тот закрыл чарку ладонью и мотнул головой.

— Не надо вашей, горькой, — пробормотал, икая. — Бедные вы, бедные!

— Чего мелешь, полудурок? — цыкнул на пропойцу Хабаров.

Распахнулась тесовая дверь, вошел тобольский казак от новой власти, Курбат Иванов. Важный и кочетоглазый, строго оглядел сидевших, небрежно поманил полового, стал громко выговаривать, чтобы слышали все:

— Указом воевод наших — зерни и блядни по кабакам не держать. Кто начнет ночами из своих подворий ходить и ночевать безвестно и рухлядь какая новая объявится в ночных приносах, с тех сыскивать строго!

— Не тебе нам об этом говорить, сын блядин! Кто ты на Лене и кто мы? — выкрикнул Хабаров.

Курбат не снизошел до склоки, бросил на него снисходительный взгляд и повернулся, чтобы выйти.

— Не ругай бедного, — всхлипнул пропойца. — Он много чего государю выслужит, а наградят батогами. Забьют до смерти! — Пьянчужка икнул, дрогнув всем телом, слезы покатились по воспаленным щекам. — Бедные вы, бедные!

— Ты хоть знаешь, с кем сидишь, полудурок? — прикрикнул на него Хабаров.

Тот мотнул головой и качнулся, едва не соскользнув с лавки.

— Знаю только, что сейчас вы рядом, — указал глазами на Ивана Москвитина, — а скоро друг в друга из пушек стрелять будете. И ты, — поднял больные глаза на Хабарова, — за все свои заслуги великие помрешь в нищете и долгах!

— Кто я — тебе безвестно, а то, что когда-нибудь помру, — знаешь? — стал забавляться Ерофей.

— Да! — кивнул пьянчужка. — На печке помрешь, в чине сына боярского, в долгах и бедности.

— И с чего же, дурак, мне, промышленному человеку, дадут средний чин? — расхохотался Ерофей.

— Не знаю! — изумленно уставился на него пропойца, снова икнул, смахнул со щек слезы.

— На печи, говоришь, да еще на своей — это хорошо! — повеселев, расшалился Ерофей.

— Почто вам такая награда за все ваши труды и муки? Один только отойдет к Господу возле родины, в разрядном атаманстве, в славе и достатке. А намучается-то, не приведи Господи! — скользнул воспаленным взглядом по Стадухину и затряс плечами, будто сдерживал рвавшиеся рыдания.

— Почем знаешь? — неприязненно процедил Москвитин, шумно вдыхая после выпитого.

— Открылось вдруг, — опять содрогнулся пропойца. — И тебе не будет награды…

Про Москвитина знали многие в остроге и сочувствовали ему. Слова пьяного Ивана не удивили.

— И про меня открылось? — спросил Пантелей Пенда со щербатой улыбкой в белой бороде.

— Открылось! — кивнул ярыжка. — Найдешь свою землю и слезами ее окропишь, яко Иов тела сыновей своих.

Перевел глаза на Попова, но тот замахал руками:

— Ступай с Богом! Не надо мне твоих слов.

— За то и выпьем! — хохотнул Хабаров. — Ладно, до самой старости доживу, наверное, и помру не от голода.

— Эй, гуляка! — окликнул ярыжку Семен Шелковников. — Долго ли мне в целовальниках ходить?

Пьянчужка неспешно обернулся к нему, мигнул, блеснув размытой, мутной слезой, ответил со всхлипыванием:

— Последний день! В казачьем чине город заложишь на краю земли и помрешь там.

— Тьфу на тебя! — выругался и перекрестился Семен.

— Не ошибся! — громче захохотал Хабаров. — Все когда-нибудь помрем. Или я вечный? — спросил со скоморошьей строгостью, думая, что тот уже забыл, о чем пророчил.

— Нет! — все так же печально пролепетал пьяный. — На печке отойдешь к Господу, в своей деревеньке.

— Слыхали! — Забавляясь, Хабаров с важностью обвел собравшихся смешливыми глазами.