Первопроходцы

— Побелела борода или в муке? — смеясь, отстранился Михей.

— Откуль знать! — пробурчал Васька, обнажая щербины зубов. — Не девка, на себя не любуюсь!

— Куда муку грузишь?

— Вверх Лены! Новый воевода отправил туда полсотни енисейских, березовских и тобольских казаков с пятидесятником Мартыном Васильевым ставить острог в устье Куленги. Мы им оклады повезем.

— Я-то думал, ты нынче всему волоку голова! — посмеялся Стадухин.

Бугор отмахнулся от насмешки, пристально оглядывая товарища по прежним походам.

— Ты тоже не похож ни на атамана, ни на богатого, — съязвил. — Поди, и полуштофом не порадуешь ради встречи! А то надышался рожью — в горле сухо! — пожаловался.

— Не порадую! — развел руками Стадухин. — Разве Постник разгуляется, он при рухляди, — указал глазами на спутника.

Бурлаки каравана обошли казенный причал, приткнули струги к берегу, вытянули их носы на сушу и с облегчением в лицах попадали на вытоптанную землю. Юшка Селиверстов окинул задиристым взглядом острожек и гаркнул раскатистым голосом:

— Что так близко от воды поставили?

Ему никто не ответил. Неторопливо и степенно на берег высаживались торговые и служилые. С важным видом людей при исполнении государева дела к ним подходили казаки-годовальщики, здешний приказный, сын боярский Иван Пильников. От конюшен сбегались работные, со стороны солеварни, густо пускавшей дымы, шагали какие-то люди.

— Я — целовальник Олекминской таможни! — ударил себя в грудь Селиверстов, явно обиженный невниманием усть-кутских людей. — Своей рукой рухлядь пересчитал, печати на мешки наложил.

— На Олекме, может быть, ты и целовальник, — небрежно окинув взглядом его потрепанную одеженку, проворчал сын боярский, — а здесь говно!

— За моей подписью проездные грамоты! — громче вскрикнул оскорбленный Селиверстов, топорща тощую бороденку. — Приткнешься еще, спросишь! Говорить с тобой не стану.

Кичливо, напоказ, последним сошел на берег Постник Губарь. Взгляды всех здешних людей были прикованы к нему, оттого на Юшку с его громогласными речами никто не обращал внимания. Несмотря на июльскую жару, на Постнике были надеты две собольи шубы, две шапки и штаны из черных спинок. По щекам десятника обильно тек пот, капли сверкали на мокрых бровях, но выглядел он молодцевато, ожидая заслуженных восторгов. Тесня усть-кутских казаков, его окружили работные, ахали, гладили соболей, дули на подпушек. Постник милостиво дозволял оглядеть и пощупать себя, похохатывал и не спешил отвечать на расспросы любопытных. Казаки-годовальщики, теряя степенство, тоже с восхищением разглядывали первопроходца. Среди людей, прибывших из Ленского острога, были приказчики московских купцов, именитых царских гостей[1], которые везли на Русь скупленных соболей. Рухляди у них было куда больше, чем на Постнике Губаре и в его мешках, но на них сметливо поглядывали только здешний целовальник и сын боярский.

Душа Губаря алкала праздника. Одурев от путевого безделья, он был пьян без вина, но хотел крепко выпить. Вино и рожь были здесь вдвое дешевле, чем в Ленском остроге, а соболя дороже. С другого берега Куты к прибывшим переправились полдюжины тамошних работных людей. Среди них Стадухин узнал долговязого и длиннобородого Никифора Хабарова, высокого и дородного Семена Шелковникова, с кем, бывало, отбивался от наседавших врагов, сидел в осадах, ходил на погромы и прорывы. С Семеном и Никифором Стадухин всегда ладил, с Ерофеем же в мирное время часто ссорился, но его среди встречавших не было.

— Здорово живем, людишки торговые? — фертом вышел навстречу друзьям. — Ерошка здесь?

— Нету! — хмуро ответил Никифор вместо приветствия. — В Енисейском зимовал, говорят, тамошний воевода не отпускает. А у нас перемены, — пожаловался, теребя узловатыми пальцами концы кушака. — Новых воевод царь прислал, своих стольников…

— Знаем! — Стадухин сверкнул глазами и бодро тряхнул русой бородой с золотившимися на солнце усами. — Их письменный голова, Поярков, у нас на приказе.

— Изверг! — пожаловался Никифор приглушенным голосом. — Проезжал тут, все высмотрел, выспросил. Я как дурак расхвастался, вот, дескать, какая от нас с брательником царю польза. А он воеводам отписал такое, что нынче, едва взошла озимая рожь, приехал енисейский пятидесятник Семейка Родюков с дозорной памятью, потребовал от имени стольника Головина данную грамоту на пашни и солеварню. Я ему говорил, что енисейский воевода словесно разрешил нам попробовать, родится ли здесь хлеб озимый да яровой, будет ли прибыль с соли. А он, Родюков, с целовальником Васькой Щукиным по воеводскому указу поля и солеварню описал в казну. Три десятины озими, десятину яровой. Кому выгода? — обиженно засопал Никифор. — Семейка, — кивнул на Шелковникова, — нынче целовальник на нашей солеварне.

— Ну и дела! — Стадухин, скинув шапку, почесал затылок. — Вот Ерошка-то лаяться будет! Держись, Семейка! — подначил Шелковникова. — А то и в драку полезет.