Первопроходцы

Проходили день за днем, о Стадухине будто забыли, а ему все очевидней представлялась справедливость нынешнего положения за давний грех — свидетельство против черного попа, который, по слухам, тоже принял муки в якутской холодной тюрьме. Если на Илиме и Лене это было неприятным воспоминанием, то здесь, в застенке, грех предстал во всей своей ясности. Уже отпустили Ваську Бугра с Гришкой Татариновым, зачем-то держали Пашку Кокоулина-Заразу, вскоре добавили знакомого по службам казака Артемку Солдата. Через неделю о Михее вспомнили. Вместе с приставом за отпертой дверью улыбался в бороду Семейка Шелковников.

— Воевода велит поставить перед собой! — пророкотал обнадеживая, и подал саблю.

Кушак и засапожный нож вернул караульный тюремщик. Семейка повел товарища в съезжую избу. Здесь на писарской половине важно восседал Чуна в добротном русском кафтане, рядом — колымские казаки Бориска с Артюшкой, при них, опять и зачем-то, алазеец Иван Ерастов. На этот раз ждать не пришлось. Безбородый и оттого безликий молодец в жупане позвал всех к воеводе. Стадухин вошел, неспешно положил на образа поясные поклоны, нахлобучил дорожную шапку и перевел на Пушкина по-волчьи спокойный, пытливый взгляд.

— Что? Поумнел? — с начальственной насмешкой спросил тот.

Михей не ответил, ожидая дальнейших расспросов. За стол сели два писаря, разложив бумаги, стали точить перья, мешать чернила. Воевода с важным видом развалился в кресле, письменный голова начал расспрос. Писцы заскрипели перьями. Воевода внимательно слушал, время от времени сам спрашивал. Чуна то и дело выгибал спину, мучаясь сидением на лавке. Семен Шелковников восседал не шелохнувшись, как колода, спокойно поглядывая на воеводу и письменного голову.

Наконец, тяжко отдуваясь, голова прочитал написанное и велел Стадухину приложить руку. Все было как говорилось, и он поставил свою роспись пером писаря, обмакнутым в чернильницу. Воевода спросил Бориску с Артюшкой, с чьих слов, видимо, загодя были сделаны записи. Те подтвердили, что все сказанное Стадухиным — правда. Воевода почему-то вопрошающе взглянул на Ерастова — тот учтиво закивал. Михей, глядя на него, не бывавшего на Колыме, пожал плечами, но, помня воеводский урок, вопросов не задавал. Пушкин постучал колокольчиком по столу, согнувшись дугой, из-за двери угодливо выглянул безликий холоп, что-то понял, ухмыльнулся, и в другой раз вошел с подносом, на котором стояли кувшин, чарки и блины с черной икрой. Не выказывая обиды, Стадухин не стал отказываться от чарки, перекрестившись, выпил во славу Божью. Второй воевода не предложил и отпустил его.

— Иди! Целовальник вернет животы! Даю гульной месяц, потом явишься на службы. Да не проспи под подолом у жены! — властно хохотнул.

Стадухин, не смущаясь и не улыбаясь в ответ на начальственную шутку, шевелил рыжими усами, дожевывая блин с икрой. Хмель ударил в голову, опасаясь шалых слов, он молча вышел в сени. Таможенный голова повел его в казенный амбар, вернул нарту с животами. Михей пересчитал рухлядь — четырех сороков соболей не было. Кроме них, все было возвращено, даже две лисы и девять соболей, забранных при обыске в урасе. Хмель воеводской чарки все еще кружил голову, он сжал зубы и опять удержался от вопросов. Воротник, служилый при острожных воротах, со скрипом раскрыл перед ним острожную калитку, Михей вышел, волоча за собой нарту. Остановился, раздумывая, какое нынче время дня и куда идти. Небо было низким и хмурым: не понять, полдень или сумерки. Оглядевшись, увидел Арину. С выбившимися из-под башлыка волосами она подбежала к нему в торбазах и длиннополой кухлянке, с беззвучным плачем повисла на плечах и тут же отстранилась, смущаясь чужих глаз.

— А я с Нефедкой у Гераськи остановилась! — страдальчески взглянула на мужа. — Больше не у кого. Он же брат тебе! — Всхлипнула, будто в чем-то оправдывалась. — И живет с тунгуской.

— Ну и ладно! Пойдем к нему! Веди, что ли! — сказал и спохватился: — Постой! Мы теперь не бедные. Надо что-то взять в дом. И сыну тоже.

— Так лавки на гостином дворе закрыты! — Арина потянула мужа за рукав, оттаскивая от кабака. — Хочешь вина взять — я схожу, попрошу.

— Вот еще! Мужней бабе в кабак!

— Тогда Гераська сбегает! — с опаской глядя на мужа, стала перечить Арина, и Михей отступился, увидев в ее глазах затаенный страх.

— Я — старший! — пробормотал соглашаясь. — Может и он купить чего надо. Отдарюсь рухлядью.

Дом Герасима в четыре квадратных сажени считался просторным среди временного жилья торговых людей. Добрую треть занимала печь, сложенная из речного камня и глины. Стены были не новы. «Из старого Ленского привез», — подумал Михей, прикидывая, какой дом будет строить сам. Эти мысли донимали его годы дальних служб, но тут, на Лене, все складывалось иначе.

— Ну, здравствуй, брат! — Перекрестившись на образа, Михей стряхнул ледышки с усов.