Стадухин мысленно чертыхнулся неуместному спору. Пашка был хорошим казаком: работящим, нескандальным, нежадным. Презирая власть как величайший христианский грех, не пытался верховодить и перед начальствующими не гнулся, но был поперечен, как Зырян. Михей не помнил, чтобы его за это колотили, так как он ни на чем не настаивал, считая, что если высказал свое — нет на нем общего греха.
Не поднимая головы, Стадухин снял веревку с окровавленной шеи медвежонка и перевязал ее под лапы. Зверек будто понял человека и послушно пошел за ним.
А возле захваченной крепости казаки и промышленные затевали спор.
Издали слова их были неразборчивы, но по голосам можно было догадаться, что спорили из-за добычи. К Стадухину бросился Федька Катаев с подсыхавшей кровью на щеке.
— Митька как все поворачивает? — слезливо закричал без обычного кудахтанья. — Все добытое на погроме им, а нам кукиш? За что кровь проливали? — Болезненно сморщился, щупая рану.
— О чем спор? — раздувая ноздри, стал напирать на Зыряна Стадухин.
Медвежонок, почуяв недоброе, терся о его ногу.
— Алазейские юкагиры — наши? — закричал Митька, сверкая глазами.
— Уймись! — громко оборвал его Мишка Коновал. — Возле коча поспорим, не здесь!
Стадухин метнул на Зыряна злобный взгляд, шмыгнул носом и сипло спросил:
— Крепостицу жечь будем?
— Зачем жечь? — опять беспричинно раскричался Зырян, еще не остыв от спора. — Раскатаем по бревнам на плоты.
Казаки и промышленные разобрали укрепление, связали бревна, поплыли по Анюю с ясаком, аманатами, с погромной женкой Калибой и медвежонком. Колымские мужики не возмущались, что у них уводили рабыню и зверя: радовались, что не увели собак. А спор между стадухинскими и зыряновскими служилыми продолжался из-за анюйского аманата — кому под него брать ясак?
Плот Зыряна обошел остров в устье Анюя и беспрепятственно поплыл по Колыме, а плот со стадухинскими людьми попал в водоворот. Справа яр, вода глубока, шестами до дна не достать и не угрести, а весел не тесали. Стадухнцев пронесло мимо берега, завернуло и повлекло против основного течения реки к прежнему месту. Казаки плескали шестами и ничего не могли поделать, в то время как с Митькиного плота доносились дружный хохот и язвительные советы — хватать водяного за бороду.
Стадухин лег на живот, стал осматривать глубину. Вода была чиста и прозрачна. По песчаному дну ходили большие рыбины, другого не было видно. Пашка, задрав бороду, по памяти читал молебен Николе Чудотворцу, Мишка Коновал хлестал шестом по воде и матерно ругал водяного. Неизвестно что помогло, но плот, сделав три круга, сам по себе освободился и подошел к зыряновскому кочу. Оставленный на реке без охраны, он стоял среди зарослей ивняка, сбегавших по отмели. На одну из них были вытянуты плоты. Михей вышел на берег и отпустил медвежонка. Зверек не убегал от людей. Атаман огляделся.
Розовела вечерняя гладь воды, вдали синели горы. На противоположном берегу стоял лиственничный лес. К добру ли, к худу, на самой высокой верхушке сидел тундровый ворон величиной с гуся и пристально наблюдал за прибывшими.
— Там острог надо ставить! — сказал вдруг Стадухин, указывая на лес и ворона.
Казалось бы, ничего обидного не промолвил, но зыряновские казаки и промышленные загалдели. Вдали от инородцев Митька опять вспылил, дав волю обуревавшему его негодованию.
— Ты кто такой, чтобы указывать? — пронзительно закричал, надвигаясь на Стадухина левым плечом. — На кой ляд ставил зимовье на протоке?
Увидев здешние места в лучах закатного солнца, стадухинские казаки взглядами и вздохами мягко корили атамана за то, что обосновались не там, где надо.
— Просидели бы у костров, погоды ожидаючи, — оправдался он. — А мы избу срубили. Царь-государь за труды наградит и воеводы пожалуют…
— Пожалуют! Батогами в полтора аршина…
Мало того что свои люди беспричинно бередили душу, еще и Зырян сыпал соль на рану. Зима на носу, а его ватажка не имела крова над головой, только собиралась рубить зимовье. Вместо того чтобы просить помощи, соперник орал непотребное, самому непонятное.
— Вот и руби где знаешь! — выругался Стадухин, намекая, что будет зимовать у себя.
— Это мы еще поглядим, — с вызовом отбрехивался Митька, уже не за правду, а по вредности. — Мы с ясаком и аманатами пойдем дальше к лесу. Алазейские мужики говорили — на Колыме много всякого зверя!
— Иди-иди! — отбрехивался Стадухин, понимая, что бессмысленная брань — только предтеча главного спора. — Половину ясака с анюйцев и аманата от них оставь мне!
— Вот тебе! — вскрикнул Зырян, выставив дулю.
Стадухин саданул его кулаком в грудь. Митька отступил на шаг, замотал головой, с дурными глазами схватился за саблю, но выхватить из ножен не успел.
— На кулачках… Божий суд! — закричали служилые и промышленные двух ватажек, хватая его за руки. — До первой крови!
Атаманы побросали на землю оружие, стали кружить друг против друга, нанося удары по плечам и по груди, пока Зырян не плюнул кровью и не опустил руки. Покрутив языком во рту, вытащил зуб.
— Не бил по морде, — оправдываясь, вскрикнул Стадухин. — Сам язык прикусил.