Первопроходцы

— Помню, рассказывал тебе, что жил у чуди, да не все… Знай, вдруг сгодится! В чудском доме привязался я к их старейшине: скажи да скажи, что и зачем на белом свете деется и для чего. Старец умный, красивый: белые волосы в пояс, борода до колен. И был мне сон. Видел кузню небесную. Великаны-богатыри, похожие на того старца, ковали огромную поделку. Грели ее в огне, били молотами так, что искры и оковалки летели по сторонам. Проснулся я в страхе, рассказал сон старцу и попросил растолковать. Он объяснил, что кузнецы — это Сварог с Семарглом, куют будущую Русь. Ей больно и тяжко, но нет другой судьбы, как терпеть, чтобы когда-нибудь подняться в былом величии. «А оковалки и искры, что отлетали от раскаленного железа?» — спрашиваю. «Это ты и мы, все беглецы, которые ушли! — отвечал он. — И вы нужны: вами русская земля возвращается, но не за вами правда».

— Так то же древние боги? — удивленно пожал плечами Федот.

— Я тогда так же спросил, а старейшина ответил: «Боги не старятся, они вечные — люди меняются, забывают былое, переменяют Богам имена! Придет век — вспомнят и про них, и про нас». Что слышал, то говорю, — шевельнул плечами Пантелей. — Наверное, правильней отдать долги. Бог решит, куда тебя: в поковку, в искру или оковалок.

Пуще прежнего разбередилась без того смятенная душа Федота, удивленно вглядываясь в старчески-детские глаза бывшего замкнутого таежного бродяги и лешего, он с сомнением заговорил:

— Помню, читал в Библии, как ветхозаветные старцы Абрам, Израиль и другие жили долго, насладились жизнью, благостно отошли к Господу и приложились к своим предкам. Мы многих похоронили в урмане, по островам и в море. Дело обычное, а все же хочется в конце оказаться на родине.

— «И скончался Абрам, и умер в старости доброй, престарелый и насыщенный жизнью, и приложился к народу своему», — крестя грудь, поправил Федота Пантелей, и тот заметил, как в его открытом взгляде мелькнула давняя претерпевшаяся боль.

Бередить ему душу дальнейшими расспросами и разговорами Федот не стал. Раз и другой сплавлялся к морю с покрученниками, которым не давало покоя их богатство. Они осмотрели разбитые кочи и стали расшивать их. К ночи сидели у костра, глядели на набегавшие волны. Ветер дул с запада.

— Здесь у него свой порядок, как ни моли Илью с Николой, как ни задабривай водяного дедушку — не переменится, пока не придет срок, — щурясь на водную гладь, вздыхал беглый пятидесятник Ретькин. Он думал о возвращении задолго до Попова.

Его спутники квасили ягоды, делали винцо, которое помогало пережить пасмурные дни. Ретькину оно не помогало.

— Тошно! — жаловался. — Даст Бог выбраться, осяду где-нибудь на окраинных государевых службах и буду помалкивать про эти заморские земли.

Желавших вернуться среди бывших и прибывших набиралось всего четверо, Федот был пятым. Помня прежние бедствия пути, другие не рвались в обратную сторону.

— Маловато вас, — посмеивался над ними Пантелей.

— Боятся! — желчно поскрипывал зубами беглый пятидесятник и предрекал: — Дай срок — отъедятся, отоспятся, станут думать, закручинятся и побегут назад, хоть бы под кнуты: нам, русичам, не дал Господь жить ради брюха!

Как догадывался Федот, сам Ретькин кнутов уже не страшился. Но спасшиеся с ним люди обжились, имели жен, чернявых детишек, которых растили в русском духе, языке и вере. Ретькин же кипел непонятной Попову злостью на свое чудесное спасение, на землю и народ, среди которого жил.

— Чем они тебе не угодили? — спрашивал.

— Подговаривают воевать обидчиков, отбирать лодки, парки из птичьих шкур, ракушки, которыми украшаются. — Чужое все! И что тут ни делай, все делаешь для чужих, не для своих! — Оглядывая окрестности, пытался что-то объяснить. — Надо стать таким, как они, или уходить, иначе кручина высушит кости.

Оправдывая себя долгами, Федот его не понимал.

— Неужели по воеводским кнутам соскучился? — пытал, нехорошо посмеиваясь. — Бывает, чем жестче хозяин, тем больше его любят. Воевода Головин таких чуял и приближал.

— Что ты знаешь про Головина? — горячился Ретькин. — Ты только зиму с ним прожил. Пушкин пришел творить правду, всех страдальцев от Головина приблизил, а тех, кто верно служил, стал обирать и притеснять. Хорошо было при атамане Галкине, он никого не принуждал ломать перед ним шапку, но война была непрестанной. С Головиным и жить, и служить было тошно, но он сделал мир, какого до него не было, а все хотели, и больше всех якуты. Кто из казаков сидит при городах и острогах доброй волей? — спросил и сам же ответил: — Новоприборные, старые да увечные. Но там, — указал глазами на закат, — знаешь, зачем живешь, не то что здесь. — Сердито поглядел на Попова: своими вопросами тот распалял его, вынуждая в чем-то оправдываться.

Разобрав кочи, подельники Федота решили, что из них можно сделать один небольшой, но добрый и крепкий.

— Лето здесь сырое, зато зима мягче, чем на Лене, — присев на камни, рассуждал беглый пятидесятник. — Раньше Семенова дня ветер не переменится.