Первопроходцы

Чтобы не заводить сырости в избе, ватажные мылись за стенами, поливая друг друга теплой водой, натираясь щелоком. Помывшиеся не успели просохнуть — опять пришлось отбиваться от нападения. Коряков с каждым днем становилось больше, они лезли в бой с отчаянным упорством, но промышленные успели похоронить убитых, отдохнули, отъелись, стали думать о будущем. Многим сидение в избе казалось бессмысленным, потому что подвести коряков под государеву руку было делом явно непосильным. По крепкому насту половина ватаги сделала вылазку на восход, к Погыче. Разведчики вернулись разочарованными: за горами, что виднелись с Пенжины, открылись другие, до самых вершин покрытые снегом, а путь к ним был безжизненной пустошью.

Стадухин дал ертаулам отдохнуть и послал их вверх по притоку Пенжины. Удавившийся пленник не обманул: там они нашли очень высокие тополя в обхват и больше. Потом была сделана вылазка вниз по реке. В двух днях пути от захваченной корякской избы промышленные увидели, что река несколькими протоками впадает в залив. При отливе чернели камни морского дна с застрявшими на них льдинами. За колышущимся крошевом из битого льда виднелось открытое море.

Весна брала свое. Все ярче светило солнце, опадали сугробы. В короткие сумеречные ночи было не до сна: коряки перестали лезть напролом, но делали по нескольку нападений в сумерках. Новые пленники, будто сговорившись, рассказывали прелестные сказки про Гижигу, а свою жизнь ни во что не ценили, почитая за геройство удавиться или зарезаться: брать у них заложников было делом бессмысленным.

— Ивашка Баранов тоже говорил про Гижигу, — вспомнил беглого казака Тарх. — Звал идти сухим путем. Не поверили! — Сжав губы, метнул испытующий взгляд на брата: — Может, зря?

— Про Погычу на Колыме много говорилось, — с горечью ответил Михей.

— А я, грешный, с чужих слов, брехал больше всех. — Покаянно перекрестился. — Вот она, рядом!

— Должно быть, голь, хуже Анадыря! — вздохнул Тарх, ходивший к восходу смотреть Похачу.

Ветер с полудня уже нес тепло, привыкшие к бродяжничеству люди чутко принюхивались к нему. Стоило им отдохнуть и отъесться, как снова кто-то прельщал их неведомыми и благодатными землями.

— Здесь не удержаться, ясак не взять, землю под государя не подвести и пушнины не добыть, — согласился с ними атаман. — Надо идти в лес, строить струги, искать другие места и народы!

— Где-то уже рядом! — брызгая слюной, беззубо шепелявил Богдашка. Смяв в кулак бородатое лицо с ясными глазами и облупившимся носом, он тоже ловил ноздрями весенний ветер. — Чую запах леса… А коряки пусть забирают свою избу, авось успокоятся и перестанут нападать.

Оставив захваченное жилье, ватага поднялась к топольнику, сделала засеку и заложила три четырехсаженных коча. Коряки с неделю не нападали, но не успокоились тем, что вернули свое жилье. Вскоре два десятка мужиков крадучись подошли к засеке и стали пускать стрелы по работавшим людям. От них отстреливались, ходили погромом, но они упорно выживали чужаков со своей земли. Промышленные люди ловили рыбу в полыньях, били из луков зайцев и куропаток, добывали много коз, тем и питались, дожидаясь вскрытия реки. Нападения не прекратились даже тогда, когда она очистилась ото льда. Ватажные торопливо достроили и просмолили кочи, козьими жилами сшили малые паруса из отмятых шкур.

В конце мая при большой воде суда спустили на воду и поплыли по течению. В устье притока остановились. Здесь были похоронены убитые товарищи. Промышленные люди думали, что воинственные коряки откопали тела и бросили воронам. Но, к неожиданной радости, кресты стояли целыми, могилы неразоренными. Ночи были светлыми, оттаял гнус. При ветре он прятался, но в затишье — бросался на людей темными роями, облепливал лица и одежду. При утреннем и заходящем солнце зеркально блестела река. Один ее берег чернел волнистой грядой оттаявших сопок, желтел галечниковыми косами с редкими кустами ивняка, на другом виднелся светлый ветловый лес. При розово-голубом закате, который вскоре переходил в такой же рассвет, суда подошли к устью обманувшей надежды Пенжины, о которой много говорилось на Анадыре. Михей с кормы поглядывал на брата. Тот с разинутым ртом озирался, любуясь пенжинским утром.

— Не зевай! — грубовато окликал старший, Тарх, смущенно опустив голову, начинал чаще шевелить шестом, промеривая глубины.

Не он один восхищался причудливым светом весны. Гребцы на веслах и люди, набившиеся между ними, молчали с такими лицами, словно входили в рай. Глядя на них, старшему Стадухину самому навязчиво казалось, что так оно и есть: незаметно, без мук, все перемерли и входят во что-то ясное, всегда помнившееся в глубине души, томившее ее. А если входят в этакую красу живыми, то впереди должно быть только счастье. Вот только гнус, будь он неладен, ел поедом даже на середине реки. Впереди показались отмели со многими протоками с застрявшими в них льдинами.

— Ушла вода! — обернувшись к брату, крикнул Тарх. — Придет!