Первопроходцы

Сидя у костра, Гришка Татаринов мечтательно размышлял о Божьем замысле на свою судьбу, вспоминал службы в верховьях Лены, на Илимском волоке, на Алазее и Колыме, тер лоб черными потрескавшимися пальцами, пытаясь объяснить, зачем обошел Андрея Булыгина, выпрашивая приказ на Колыме? Уверял, что делал это не ради наживы, а для справедливости, которая часто попиралась на его глазах. И вот теперь понял, что через испытания Бог вел его к благополучию. Атаман хмурил брови, слушал пятидесятника вполуха, для него лучшим временем на Колыме помнились первые годы. Если бы не распри с Митькой Зыряном, бесхлебье, тоска по жене и родственникам, что еще надо для счастья? Ему уже не хотелось шумных ярмарок, путаницы с приказными людьми, и в скрытых своих помыслах старый Стадухин скатывался к тому, что если бы жил заново, то так, как промышленные Ожегов с Карипановым. А станут мыть золото, пришлют сидельцев, которые заведут известные порядки. От тех порядков Ожегов с Карипановым уйдут, бросив прежнюю обустроенную жизнь. Долго не смогут жить и Стадухины. «Тогда зачем искать золото?» — спрашивал себя. Об этом мучительно думал, засыпая и просыпаясь в ночи. Однажды подскочил с колотившимся сердцем — бес шепнул: надо убить Гришку!

Так, каждый со своими думами, версту за верстой, то вышагивая, то сидя в нартах, они преодолели большую часть пути. Здешние места были безопасней алазейских. Ночевали, ожидая наста. Едва он окреп и пришла пора подниматься, тревожно зарычали и заскулили собаки, прядая ушами и воротя морды в разные стороны. Стадухин ясно почувствовал злое. Караульный дремал, положив голову на колени. Атаман прислушался и различил среди настороженного собачьего рыка клацанье оленьих рогов. Он вскрикнул, запалил фитиль мушкета от тлевшей головешки, поднялся в рост, высунувшись из снежной ямы, и увидел рога, густым кустарником надвигавшиеся на стан. Атаман выстрелил, почти не целясь, и еще до отдачи приклада в плечо и порохового дыма узнал в нападавших ламутов, которых в этих местах не могло быть. «Снится!» — подумал и стал торопливо перезаряжать мушкет. Ствол грел руку, как в яви. «Будто по-настоящему!» — в замешательстве думал, считая происходящее сонным наваждением. Его спутники схватились за ружья. Но стрелы полетели со спин, и двое сползли в снежную яму с тлевшими углями костра. В несколько мгновений две лавины рогов схлестнулась над ней. Гришка, вставив в ствол тесак, отбивался. Один за другим ему под ноги рухнули два оленя, задергались, сбивая с ног людей. Запахло паленой шерстью и горелым мясом…

Когда Стадухин пришел в себя, то почувствовал время, чего не бывает во сне. Было тихо и холодно, его знобило. Краем глаза он не увидел ни оружия, ни нарт. Не было и убитых оленей. Казаки и болдырь лежали вповалку с неживым видом. Атаман чувствовал только одну из своих рук, еще боль в груди и в животе. Он попробовал придвинуться к лежавшему навзничь Гришке, но в глазах потемнело, все завертелась и придавила темень. Потом едко запахло зверем и стало тепло. Атаман увидел над собой знакомого медведя, рано поднявшегося из берлоги. Шершавым горячим языком зверь лизал онемевшую руку, и в нее возвращалась боль.

— Чуна! — сипло простонал Стадухин. — Твоя взяла! Победил-таки!

Медведь без зла продолжал лизать руку вместо того, чтобы грызть ее, и Михей понял, что ему нужно. Преодолевая боль, подполз к закоченевшему Гришке, нашарил под его одеждой мешочек с самородком, вытряхнул золото на бесчувственную ладонь и протянул медведю. Рука, шарившая по осклизлой выстывшей груди убитого, приняла от нее холод, по телу пошел озноб. Медведь одним махом слизнул с ладони камушек, как какую-нибудь муху, и прилег, согревая Стадухина жаром своего тела. Посопев возле уха, сварливо заворчал голосом Чуны:

— Ты все понял, Мишка? Дал царю реку — пусть берет, дал соболей — пусть одевается и богатеет, но золото в реке не для него и не для нынешнего века. Оно для тех, кто еще не родился. Нельзя брать чужого, верхние люди этого не любят…

— Спасибо, что согрел, старый болтун! — покашливая, прошепелявил Михей. Отчего-то ламутский шаман показался ему близким и приятным, как родич. Из груди вырвался смешок, и сразу остро кольнуло, он закашлял, потом, давясь, спросил: — Ты жил для своего народа, отчего родился медведем? — Теперь Стадухин ясно понимал, кому предрекал богатство и славу ленский пропойца, улыбнулся, вспомнив неунывающего земляка.

— Пустое спрашиваешь, — укорил медведь голосом Чуны. — Верхние люди награждают по-другому…

— Батька, не помирай! — вдруг перебил его голос Нефедки.

Не было ни медведя, ни Чуны. Михей почувствовал, что лежит на нарте, услышал скрип снежных застругов под полозьями.

— Зимовье рядом. Мамка с дядькой и братом с нами зимуют. Отогреем, отпарим, раны перевяжем. Ты не выпускай дух! Держи его крепче! — Сын плотней укрыл отца песцовым одеялом, по-юкагирски гортанно крикнул, погоняя собак.

Затем Михей услышал прерывистый голос Тарха, видно, тот бежал за нартой: