Первостепь

А потом один клочок тумана приобрёл более чёткие очертания. Появились лошади. Табун направлялся на вечерний водопой и по пути наткнулся на отдыхающих львов. Любопытные лошади фыркали, раздували ноздри, впитывая поглубже вражеский запах, но не уходили. Однако Сильной Лапе не было до них дела. Прыткая с Куцей могли бы заинтересоваться – но и до их интереса не было дела Сильной Лапе, а без неё сёстры-подруги тоже как бы не заинтересовались. Так и фыркали любопытные лошади. Долго фыркали. А сверху парил стервятник, зоркий и невозмутимый, дальше, ближе к реке, кричали чайки, о чём-то суетились, чего-то хотели – и так покойно было всё это созерцать, просто созерцать, как второстепенное, как какой-то еле видимый небосклон или затуманенные далью горы, а гораздо ближе, совсем рядом, у самого сердца оставалось «тук… тук… тук». Да, Сильная Лапа сейчас доподлинно знала, что в этом мире главное и основное, ради чего стоит драться и убивать. Именно ради этого знания и являются души, что б наслаждаться, что б… Сильная Лапа стала дремать под эти мерные счастливые «туки». Тотчас же пришёл сладкий сон. Снились ей заливные луга, стада травоедов и ещё люди, двуногие. Эти двуногие вели хоровод. Во сне львица прекрасно знала, что такое хоровод. Удивительно, но она знала и всех двуногих, могла каждого назвать по имени, могла о каждом рассказать его подноготную. Были там и гиены, в том хороводе. Удивительно, но во сне они вовсе не были врагами, даже наоборот, они действовали сообща, вместе вели хоровод – и ни капли ненависти не испытывала спящая, только любопытство и азарт. Очень ей было забавно, что гиены тоже участвовали в танце. Ещё забавнее был вид этих гиен. Они также были двуногими, однако Сильная Лапа чётко различала, кто считался человеком, а кто – гиеной. Ещё там была лошадь. И эта тоже на двух ногах. Они нечаянно столкнулись, она и лошадь – и лошадь как будто бормотала ей извинения, а Сильная Лапа рассмеялась в ответ, потому что лошадь бормотала свои извинения как будто на очень понятном и самом настоящем львином языке. Сильная Лапа тоже примирительно прорычала, а потом грянул гром – и все испугались. Все вдруг разбежались кто куда. Сильная Лапа как будто ждала дождя, очень хотелось ей освежиться, но дождь не пошёл. Спустился какой-то серый туман, тягомотный; ей захотелось уйти из тумана, и она куда-то направилась. Куда-то далеко-далеко. Туда, где хорошо. Где лучше всего. Где вдруг привиделся яркий отчётливый свет вдалеке. Она точно знала: там лучше всего. И она туда шла. И рядом с ней как будто шёл кто-то ещё. Кто-то огромный и с длинным носом. Этот огромный вёл за руку малыша, который жалобно плакал. Плач отвлёк Сильную Лапу от яркого света вдали, на мгновение она потеряла этот манящий свет из виду и тут же почувствовала сквозь сон, как шевелится Детёныш.

Сильная Лапа проснулась рывком, моментально, как просыпаются все звери. Раз – и сна уже нет, львица полностью готова к смертельному прыжку, к борьбе, и даже к быстрому бегству, готова ко всему. Однако ничего такого не требовалось. Сытый малыш просто ёрзал во сне, что-то снилось и ему, Сильной Лапе ничего не нужно было делать. Она прислушалась к степным звукам. Всё ещё кричали чайки над рекой, не угомонились. Вдобавок к ним в другой стороне каркали вороны. И уж совсем далеко как-то странно шумели двуногие. Неинтересные были звуки, не важные, не такие, как «туки» - однако и «туки» пропали. Малыш слегка отодвинулся, и теперь его сердечко билось само по себе, материнское сердце не слышало, но львица не стала двигаться, не стала прижиматься плотнее, боясь разбудить детёныша. Вместо этого она лениво оглядывала окрестности.

Прыткая с Куцей ушли за кусты. Их не было видно, но слабый запах доносился из-за кустов, иногда также слышались негромкие щелчки, когда Прыткая отгоняла ударами хвоста назойливых мух. Куцая, кажется, спала.