Первые грезы

Всех размеров подушки, пледы, платки и платочки, скомбинированные в известном соотношении и одетые в мое розовое летнее платье, только что снятое для этой цели с меня, живой, довольно удачно изображают меня, фальшивую. Раздобыта даже от тети Лидуши черная коса, прикрепленная к воротнику платья и свешивающаяся ниже пояса (спасибо, и нам хоть на что-нибудь пригодилась эта модная принадлежность).

Чучело-Муся посажено в укромный уголок всегда полутемной, тенистой беседки и предусмотрительно повернуто спиной ко входу. На голову довольно не по сезону наброшен красный шерстяной шарф, чтобы скрыть овал чудного личика - торчащего клока подушки - и не менее прелестной округлости головы; к нему же приколоты изнутри, со стороны щек, кисти рук, так как голова склонена на руки и изображает меня плачущей. Муся же настоящая послана стоять позади беседки и следить за произведенным впечатлением.

- Николай Александрович, - несколько таинственно подзывает его Люба: - вы не знаете, где Муся?

- В эту минуту, нет. Я видел, так с полчаса назад, как Марья Владимировна пошла в дом.

- A назад она не шла?

- Кажется, нет.

Вид y Любы делается еще таинственнее.

- Знаете, Николай Александрович, я так встревожена за Мусю, она недавно прошла туда, по направлению к беседке, вся в слезах…

- Что вы говорите? - перебивает он ее.

- Да, да, представьте себе, плакала, а, вы знаете, ведь она вообще никогда не плачет. Так, видите ли, почему я именно вам говорю про это: немного раньше она все искала вас, все добивалась, где вы, я и подумала - может, вы скажете ей что-нибудь… может, вы знаете…

Люба выдохлась и начинает мямлить, но он уже не слушает.

- Вы говорите, она в беседке?

Люба утвердительно кивает головой и старательно сморкается, чтобы укрыть свою хохочущую физиономию.

Быстро дойдя до беседки, Николай Александрович останавливается y порога.

- Марья Владимировна! Молчание.

- Марья Владимировна, что с вами? - тревожно и тихо спрашивает он.

Чучело молчит, но нечучело, стоящее за виноградной изгородью, слышит эти слова, видит взволнованное лицо, блестящие глаза, и y него почему-то сильно-сильно начинает биться сердце.

- Марья Владимировна, вы не хотите даже говорить со мной вы сердитесь на меня! Ради Бога, что с вами? - Он осторожно касается руки куклы. В ту же минуту все выражение его лица меняется, он начинает смеяться.

Я чувствую себя смущенной и неловкой в своей засаде; мне не хочется, чтобы Николай Александрович знал, что я была свидетельницей происшедшего, вместе с тем я рада, что видела, что именно я и только одна я видела: мне было бы неприятно, если бы еще кто-нибудь заглянул в его лицо, услышал голос, которым он разговаривал с куклой.

- A что? A что? Не надул? Не надул? Проиграл пари! Тото вот и есть! - выскочил на мое счастье ликующий, сияющий Саша и с хлопаньем в ладоши прочими выражениями восторга повел его к дому.

- Ну, что Муся, расскажи, расскажи как все было, - нетерпеливо допытывается Люба.

- Когда я ничего не видела, опоздала, заслушалась, как ты ему тут турусы на колесах разводила, прибежала, a он уже стоит и смеется, - вру я, a щеки мои предательски краснеют; по счастью, Люба не смотрит.

- Николай Александрович, Николай Александрович! Ну-ка, расскажите, расскажите нам, как вам Мусю утешить удалось.

Я не подхожу, стою в сторонке и усердно ощипываю несчастный куст, мне как-то ужасно неловко.

В этот день, кроме Саши, все еще ликовавшего из-за выигранного пари, никому почему-то не хотелось ни шуметь, ни дурачиться. Люба, разгулявшаяся было немножко, снова окончательно вышла из своей тарелки, вид y нее делался все озабоченнее, и, хотя раньше она предполагала пробыть у нас еще и весь следующий день, заговорила об отъезде.

Николай Александрович больше помалкивал, часто и продолжительно смотрел на меня. Он как-то открыл портсигар, чтобы закурить. Саша тоже протянул свою лапу.

- Курнем, брат Николаюшка! Должен, должен дать! Сегодня, брат, отказывать не моги, потому проштрафился, плати, значит, контрибуцию, - и он хотел взять самую крайнюю папироску.

- Нет, извини, этой не получишь! - живо прикрыл ее пальцем Николай Александрович. - Уж коли непременно хочешь, бери другую.

- A эта y тебя что же, талисман что ли?

- Вот именно, угадал.

Он бережно приподнимает ее, и я узнаю ту самую искалеченную, бесформенную папироску, которую когда-то сфабриковала.

- Это мой талисман, она y меня заветная, заколдованная, - подчеркивая, произносит Николай Александрович и пристально-пристально смотрит на меня.

Опять, как в беседке, быстро-быстро стучит мое сердце и чувствую, краснеют щеки… Спрятал… сохранил… a я и забыла про нее… Что же это?…

Снежины, невзирая на все наши уговоры, на протесты, чуть не угрозы Саши, все же уехали в тот же вечер. Бедной Любе было не по себе. Видимо, y нее болела душа, которая все время витала дома; в деревне; мысль о завтрашнем дне, о «воскресении», в которое без нее должна была состояться, так мучившая ее, прогулка в лес, была выше Любиных сил; она сказала, что чувствует себя очень плохо, боится расхвораться, и уехала. Вид y нее был, действительно, скверный.