Первые грозы

Встреча двух армий, Таманской и Северокавказской, произошла на городской площади, уже непролазно забитой людьми. Чем ближе подъезжали к центру, тем разгоряченной стучало Митино сердце: вот сейчас они пройдут до шашлычной, завернут за угол, и тут должны грянуть оркестры. Но он не угадал. Ошеломляющая тишина стояла над площадью. Его больше всего поразили обнажённые головы людей: кудлатые, лысые, светлые, выгоревшие на солнце, стриженые, седые, в платках и повязках, они пугали своим странным безмолвием. Снизу площади, от черкесской крепости торжественной очередью выплывали светлые свежевыструганные гробы. Они плыли медленно, как лодки, покачиваясь на человеческих плечах. За самым последним гробом, словно взбаламученная лодочная следовина, ещё долго кружилась, смыкалась и шевелилась длинная дорожка людских голов. Гробы ставили в ряд на краю разрытой братской могилы — их было сорок три. Митя припомнил, как ещё совсем недавно эту могилу по приказанию коменданта города затаптывал взвод белой кавалерии.

На трибуну поднялся человек, и Митя сразу узнал в нём матроса. Он поднял ладонь и отчётливо выкрикнул:

— Браты!

Люди насторожились и начали тесниться поближе к трибуне.

— Браты! Невеселая наша встреча, мы ховаем своих дорогих товарищей...

В напряжённой тишине, на берегу могилы, почти человеческим голосом заплакала, зарыдала гармонь, и все, кто знал слова, запели похоронный марш.

Щемящее воспоминание о Гайлисе охватило Митю. Бессознательным жестом он приложил часы к уху: их неустанное сердечко стучало. Каждый раз, когда Митя волновался, он вслушивался в звончатый ход часиков, и невозмутимая четкая работа механизма всегда настраивала его на боевой лад.

На трибуну поднимались бойцы, командиры, женщины, матросы, и слова мести и печали суровой угрозой летели к небу. Под тоскующие залпы винтовок гробы на веревках поползли в яму.

И в этот самый миг Митя поймал себя на том, что он рассматривает окружающие явления уже не так, как раньше. Взвихренные впечатления прошедших дней осели на сердце странной, совсем ощутимой мужественной тяжестью. За весь этот тревожный месяц ему как-то не пришлось додумать до конца одну очень важную мысль, а вот сегодня она пришла сама: оказывается, он стал взрослым. Он вспомнил свою ребяческую наивность в тот день, когда напросился у Дядько в заставу. А как позорно ему пришлось бежать от банщиковой собаки!.. Митя чувствует, как щёки вспыхивают и заливаются горячим стыдом. Он ощущает даже дыхание Забей-Вороты, прогорклое от табака и до странности родное. «Так пахло от отца», — вспоминает Митя. И в первый раз за всю жизнь перед ним возник отец в новом, неожиданном понимании: оказывается, отец боролся за то же самое, за что отдали жизнь вот эти люди, лежащие в гробах. Они хотели переделать обыкновение...

Митины мысли бушуют, ему никак не удаётся выразить свои чувства словами. Гордость за отца наполняет его до краёв.

Домой он возвращался с площади возбуждённым. Накрапывал редкий солнечный дождик, пахло прибитой пылью. От непривычки и неудобного положения в седле ныла спина, но ему нравилась эта приятная, заслуженная усталость.

На крылечке дома ожидали Поля и Дядько. Очки на носу наборщика сидели криво, и оттого, что одно стекло было надтреснуто, он смешно щурил левый глаз.

— Ого, брат, да ты тут совсем возмужал!

Как проникновенно Дядько угадал его состояние! Митя даже покраснел.

— А краснеть ещё не разучился, это хорошо.

Из калитки, вытирая фартуком мокрые руки, вышла мать.

— Пришёл, непутевый?.. Ну, пойдемте, я нынче вареников наготовила.

Наборщик обернулся к Мите.

— Особенно не рассиживайся, надо газету печатать. Ты теперь в наборном отделении будешь работать.

— Смотря, что заведующий скажет...

— Заведующий?.. Он скажет то же самое, что и я.

— Откуда ты знаешь?

— Чудак, я и есть теперь заведующий.

Дядько осторожно положил на подоконник очки и, засучив рукава, стал намыливать у рукомойника лицо.

— Запрягли, брат, — обернулся он к Мите, сожмурившись от мыла. — Теперь давай работать вместе.

Митя с уважением подал ему полотенце. Поля и мать уже накрывали на стол.

— Спасибо Гайлису, вовремя распорядился увезти машины.

Старик подхватил на вилку толстопузый масленый вареник.

— А безухого-то помните, матроса?

— Как же! — оживилась мать.

— Попал в плен. Так и не знаю, что с ним сталось.

Наборщик вспоминал подробности той ночи, когда матрос попал в плен. У Мити от усталости кружилась голова, но он слушал со вниманием. Обтерев усы, Дядько поблагодарил за обед и закурил.

— Кажись, отвоевались!..

По дороге в типографию Митя раздумывал — удобно ли спросить у Дядько о своих недодуманных на площади мыслях?.. И решил не спрашивать. «Не стоит засорять старику голову такими пустяками, у него и без меня дел хватает. Поговорю с Полей».

Возле серого четырехэтажного особняка, откуда с балкона ещё недавно капитан с сестрой Андрюши Баронова разглядывали пленных обозников, стояла длинная очередь. На жёлтых лакированных дверях висел написанный от руки плакат:

КОМИССИЯ ПО РАЗБОРУ УБЫТКОВ, ПРИЧИНЁННЫХ НАСЕЛЕНИЮ ДОБРАРМИЕЙ