Первые коршуны

Богдана сообщила, со своей стороны, что и она сама, и мать ее были опять у двух цехмейстров и трех лавников, близких приятелей Балыки, и оказалось, что не только коней не просил у них войт, но и его самого они не видели уже дней пять.

Эти сообщения привели Семена окончательно в самое мрачное настроение духа.

— Ну, панове, — произнес он угрюмо, — значит, нет в том и сомнения, что коней дал Балыке Ходыка. Значит, всему конец! Ее увезли из Киева, чтобы гвалтовно повенчать с Паньком. Может, уже и повенчали?

— Да успокойся, друже, дело еще не так плохо, как тебе кажется, — прервал его Щука.

— Нет, друзи мои, оно так плохо, как я и в мыслях своих предполагать не мог, — ответил Семен таким тоном, который заставил и Щуку и Богдану сразу насторожиться.

— Что ж такое? Случилось что-нибудь новое? — произнесли они разом, с беспокойством всматриваясь в бледное, расстроенное лицо Семена.

— Я видел Балыку.

— Ты? Балыку? Когда?

— Сегодня утром.

— Ну и что же?

— А то, что вечером могут на меня надеть дыбы и запереть в Вышнем замке в леху.

И Семен рассказал своим друзьям, что Балыка встретил его очень враждебно и просил не только не напоминать ему про Галю, а не сметь про нее и думать. Но этого мало, он считает серьезно, — на основании имеющихся у него документов и поклепов, — его, Мелешкевича, преступником — злодием и збройцей, ушедшим от заслуженной кары, а потому и требует немедленно доставить магистрату формальные доказательства, что немецкое царство отпустило его на свободу, простив все вины; в противном случае магистрат будет вынужден взять беглеца до вежи, пока не получит сам от нюренбергского магистрата о нем сведения…

Это сообщение смутило и Богдану и Щуку; конечно, они оба верили, что ни на что подобное не способен Семен и что все это поклепы Ходыки, но Богдана, не зная правных статутов, а зная хорошо этого сипаку лавника, испугалась его подвохов; Щука же понимал, что магистрат может потребовать формальных доказательств и что добыть их из далекой чужой стороны нелегко, а потому тоже встревожился.

С минуту все молчали. Первый прервал молчание Щука.

— Д-да, погано, — протянул он, — ну и хитер же этот Ходыка! Постой, — обратился он живо к Семену, — а ты был у Скибы?

— Был, вчера не застал, а сегодня виделся.

— Ну и что же, рассказывал ему?

— Рассказал все. Он, даруй ему боже за то здоровье, обещал помочь, советовал подать в магистрат позов и за наследство, и за оганенье чести…

— А у старого дядька ты был? — спросила живо Богдана.

— Нет, не был, прямо сюда зашел…

— Чего ж ты медлишь? Ведь вечер уже не за горами, а дядька Мачоха может опять куда-нибудь выйти.

— Нет, друзи мои, торопиться не к чему; теперь уже мне все равно, — ответил Семен и махнул безнадежно рукой. — Что мне до добр моих и даже до оганенья чести, коли они вырвали из рук моих мою единую голубку, силою, гвалтом обвенчали ее…

— Ну, думаю, что честь дороже всего! — заметил Щука.

— Говорю тебе еще раз, друже, что войт наш на такой грубый гвалт не здатен, — заговорил убежденным тоном и Щука. — Они упрятали Галину, но мы еще можем отыскать и спасти ее; нужно только, чтобы ты был на свободе, а для этого поспеши к Мачохе. Я сам проведу тебя.

— Пойду, пойду уже, друже, — согласился Семен, — только дождусь прежде Деркача, узнаю хоть, поехал ли вместе с Галиной и Ходыка?

— Деркача? — изумился Щука. — Да разве ты не заходил за ним?

— Ах ты, боже мой, — Семен с досадою ударил себя рукою по лбу, — у меня из головы вышло то, что мы вчера уговорились с ним. Ну, сейчас же побегу к нему.

— Нет, нет, — остановил его Щука, — ты поменьше показывайся на людях, я мигом слетаю и приведу его сюда.

Он поднялся с места и направился было к выходу.

В это время отворилась дверь, вошла пани Мачоха и объявила с изумлением, что у ворот стучится какой-то бородатый татарин и требует непременно, чтобы его впустили к Богдане.

Озадаченная Богдана не успела еще и решиться, что ответить на такое требование, как на пороге двери уже появилась внушительная фигура в богатом турецком халате и в шитой золотом шапочке.

— Даруй, пышная крале, мою смелость, — произнес он звучным голосом, — это вина их, — указал он на изумленных гостей Богданы, — обещали сами познаемить, да, как видно, казав пан кожух дам, та й слово його тепле!

— Что? Кто это? — вскрикнули Семен и Антон.

— Ха-ха! Не узнали? Опять не узнали? Вот какие у меня приятели, панно!

— Деркач?!

— Да он же, он! — И мнимый татарин, сорвав привязанную бороду, расправил свои запорожские усы.

— Футы, господи! Ей-богу, он самый! — обрадовался Щука. — Вот это, любая панно, тот самый характерник, о котором я говорил. Ишь, нарядился татарином, чтобы пугать люд крещеный.

— Меня-то не испугает, хотя бы нарядился и чертом, — ответила со смехом Богдана.

— О? Я таких люблю! Чтоб и самого черта оседлали!

— На свою ж голову! — заметил Щука.

— Да полно тебе, друже, лясы точить, — прервал Деркача Мелешкевич, — скажи лучше, был ли там, где обещал, и выведал ли что-либо?

— Видишь же, был и выведал; все выведал до цяты! — произнес самодовольно запорожец.

— Ну-ну? — обратились все к нему с нетерпением.