Первые коршуны

— Как не позволим? Как не отдадим? — простонал с усилием горбатый Шевчик, приподымаясь на месте. — Что можем мы сделать? Вот отобрали у нас Выдубецкий. Придут латыняне и отберут еще и святую Софию, и Печеры… И все это мы будем видеть своими глазами и не сделаем ничего, потому что нет у нас силы бороться с панами.

— Так что же, по-твоему, делать? Отдать на поругание ляхам все свои святыни? — вскрикнул лихорадочно Костюкевич.

— Если раз пустим в свои храмы унитов, то не отберем их никогда назад, — произнес мрачно Данило Довбня.

— Господь спросит с нас, братья, если мы отдадим свою церковь на поруганье латынянам! — произнес строго Мачоха, подымая над головою руки.

С минуту все молчали, не зная, что предпринять. Но вот раздался воодушевленный крик Томилы Костюкевича:

— Жаловаться!!!

— Жаловаться! Жаловаться! — подхватили кругом голоса с радостью отысканного выхода.

— Жаловаться! — продолжал смело Костюкевич. — Мы также дети великой Речи Посполитой: а кто дает сыну своему камень, когда он попросит хлеба, и змею, когда он попросит рыбы?

Его воодушевленный голос подбодрил всю толпу.

— Так, так, справедливо! — закричал Щука. — Написать обо всех утисках и шкодах, которые терпим мы, пускай король учинит правый суд и рассудит нас с панами.

— Кому там жаловаться? На кого жаловаться? Королю на королят? — перебил его с горечью Довбня. — Да ведь все же это с их ведома и творится. А что как они в ответ на нашу жалобу присудят нам еще своими же руками передать все наши храмы унитам? Что тогда?

— Не заставят! — вскрикнул запальчиво Щука. — Мы уйдем тогда.

— Куда? — спросил снова скептическим тоном Довбня.

— Жен и детей оставим? — вставил другой.

— Зачем? С женами и детьми уйдем за Сулу, на вольные степи… в Московию…

— Не пустят нас, как кур, всех переловят! — махнул рукой Довбня.

— Как же отпустит панство своих рабочих! — закашлялся Шевчик.

— Дармо! Нечего и думать про то! — раздались кругом тихие замечания.

— Ну, так мы уйдем все на Запорожье! — вскрикнул с порывом молодой удали Щука и высоко поднялся на лаве.

— Куда нам! — произнес коротко Гудзь и поник головой.

И слово это отдалось в сердце каждого из присутствующих, и не последовало на него никакого протеста. Каждый почувствовал в своих мозольных руках, в своих сгорбленных от вечных поклонов спинах, в своих тусклых глазах, уныло глядящих исподлобья, это роковое слово: «Куда нам!..»

Печально опустился Щука на лаву, и, словно волна, разбившаяся о седую скалу, упала его юная удаль.

Молча слушал Семен совещание братчиков. Вся эта сцена производила на него потрясающее впечатление.

Будучи единственным сыном богатого цехмейстра, он меньше всех ощущал на себе тяжесть этих невыносимых поборов панских, да и, кроме того, по молодости лет мало вникал в городские дела, а за последние три года, проведенные за границей, перестал совершенно думать о порядках, воцарившихся в его родной земле. Теперь же жизнь его горожан предстала перед ним во всем своем ужасе. Эти перечисления бесконечных поборов, эти покорные, бессильные возгласы, болезненные стоны, эти ужасные вести о замыслах латынян жгли его мучительным огнем. Вся его гордая душа возмущалась, сердце усиленно билось, кровь шумела и стучала в ушах. «Каким правом смеют они, гвалтовники ляхи, наступать на их святую, благочестную веру? Каким правом смеют эти пришельцы — паны — лишать их всех прав, донимать бесконечными поборами, обращать в своих безответных рабов? — проносились в его голове пламенные мысли. — Да неужели же они отдадут на поругание свою святую церковь? Неужели же они, предковечные владельцы своей земли, будут сносить и дальше такое постыдное рабство. Да неужели же У них и вправду нет силы побороться с панами? Нет, нет, — кричало громко и в сердце, и в уме Семена, и в каждом фибре его молодого, здорового существа, — есть сила, найдется сила, надо только разбудить ее, и не совладают с этой силой паны никогда!»

Между тем все собрание молчало, подавленное сознанием своего безвыходного положения.

— Что же делать? — раздался наконец из глубины чей-то тоскливый голос.

— Умереть, умереть всем, — простонал Шевчик, — больше ничего и не спросит с нас господь.

Жутко сделалось всем от этих слов Шевчика, и в огромной зале воцарилось вдруг какое-то мрачное, суровое молчание.

В это время с места поднялся Семен, бледный, взволнованный, с потемневшими глазами и нервно вздрагивающими губами.

— Шановный батьку, — обратился он к Скибе глухим, прерывающимся от сдерживаемого волнения голосом, — дозвольте и мне сказать слово.

Скиба наклонил в знак согласия голову.