Первые принципы философской антропологии

Любопытно, что до сих пор на человека предпочитают взваливать сверхчеловеческую ответственность. О свободе его, как правило, молчат, но вопиют об ответственности его. Идеология тотальной ответственности наиболее популярна, и ей нравится третировать нас ужасом ответственности. Оптимальная же ориентация иная: предоставьте человеку действительную свободу, и он сам примет на себя надлежащую ответственность. Мера свободы обусловливает меру ответственности.

Когда Сартр говорит, что наша свобода «целиком зависит от свободы других людей и что свобода других зависит от нашей свободы», то за этим замечанием не следуют какие-либо положительные выводы или хотя бы намек на корректировку его устремления к абсолютной ответственности личности. Автор остается в рамках своей субъективности, он может лишь «желать и другим только свободы». Философ заверяет читателя: «Конечно, свобода, как определение человека, не зависит от другого, но, как только начинается действие, я обязан желать вместе с моей свободой свободы других; я могу принимать в качестве цели мою свободу лишь в том случае, если поставлю своей целью также и свободу других» (Сартр 1989, 341).

В связи с этим «обязательством» Сартра невольно вспоминается дефиниция Протагора «Человек — мера всех вещей» и ее библейская интерпретация: «Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и поступайте и вы с ними…» (Матф. 7, 12). Однако скрытая апелляция к золотому правилу нравственности ничего не меняет. Пожелание Сартра не касается его основного правила: человек осужден быть свободным. Но если «осужден», то зачем кому-то желать свободы, т. е. того, что у него изначально имеется и не может быть отнято ни при каких условиях? И что это за свобода («как определение человека»), которая исчезает с любым действием?

Очевидно, Сартр в глубине души осознавал подлинную цену своего отчаянного оптимизма, но для публики оставлял все свое настроение без изменений. Впрочем, его исходная посылка и определяемая ею логика не предполагают иных результатов. А тешить человека иллюзиями — это еще не гуманизм.

Сартр полагает, что его теория — единственная теория, которая придает человеку достоинство и не делает из него объект (см. Сартр 1989, 335). Однако в реальной жизни человек является и субъектом, и объектом. Конечно, плохо, когда индивид полностью превращается в объект, в марионетку. Но столь же плохо, когда он становится единственным субъектом. Для такой экстраличности весь мир предстает в виде сплошной пустыни, где можно действовать с безграничной свободой. Нетрудно видеть, что подобная идеология рождает тиранов.

Сартр также настаивает на том, что экзистенциализм — это оптимизм и учение о действии (см. Сартр 1989, 344). Однако безудержный оптимизм не имеет явных преимуществ перед беспочвенным пессимизмом. Обе крайности нарушают меру, что всегда влечет за собой не только негативные эпистемологические последствия. Подлинное же учение о действии может быть построено только в том случае, если теория признает наличие сущности, природы человека, благодаря чему он обладает модусом бытия, принадлежит бытию, а не ничто.

В заключение отметим, что ценность экзистенциалистского проекта заключается, в частности, в том, что Сартр делает достаточно последовательные, хотя и неудовлетворительные выводы из своих исходных постулатов. Экзаменуя же первые принципы, у нас появляется шанс более конструктивного философско-антропологического решения.

а) Сартр и Маркс

Позиция Ж. П. Сартра сходна с пониманием сущности человека у К. Маркса. По Сартру, «человек есть не что иное, как ряд его поступков… он есть сумма, организация, совокупность отношений, из которых составляются эти поступки» (Сартр 1989, 334). Согласно Марксу, сущность человека есть «совокупность всех общественных отношений».

Если, по Сартру, человеческие поступки совершаются в том числе в интерсубъективной реальности, которая так или иначе связана с социальной средой, мы получаем почти марксистское истолкование природы человека. Но поскольку человек экзистенциализма лишен с рождения своей сущности, он изначально оказывается внутренне пустым. При этом в отличие от tabula rasa Локка, которая заполняется содержанием под влиянием извне, сартровский индивид-ничто непостижимым образом делает себя сам, таинственным путем превращается в self-made man.

Понимая человека по Марксу, мы волей-неволей приходим к заключению, что отдельная личность фактически растворяется в социальных отношениях и также лишается своей внутренней сущности. «Какова жизнедеятельность индивидов, таковы и они сами», — сказано в «Немецкой идеологии».