Первые радости (трилогия)

— Как — оружия? — перебил Пастухов.

Дибич остановился, подумал недолго, потом вытащил из нагрудного кармана красную ленточку. Пастухов взял её, разглядел и передал жене:

— Ася, анненский темляк. На шашках носили, помнишь?

Анастасия Германовна благоговейно подержала темляк в своих мягких пальчиках и дала Алёше притронуться к ленточке.

— А ещё бывает с белой кисточкой, — сказал Алёша.

— Кисточку я оторвал, — сказал Дибич.

— Вам не нравится? — спросил Алёша, и все улыбнулись.

— Вы были награждены? — спросил Пастухов.

— Да, незадолго до плена — клюквой, — у нас звали этот темляк клюквой. Меня взяли в плен в бою за высоту. Немцы долго с нами возились, перебили мой батальон, я с остатками не сдавался, пока меня не ранило. Немцы оставили мне холодное оружие. Но в лагере комендант был трус, он отобрал у офицеров, которым сохранили оружие, шашки и оставил одни темляки. Это, сказал, вместо квитанций, — кончится война, получите шашки. Я перед побегом зашил темляк в рукав, кисточку пришлось оторвать, она толста. Зашил вот сюда, — вы знаете, как немцы делали с пленными? — вырезывали кусок рукава и на место выреза вшивали красную полосу. Этакую штуку не сорвёшь. Я запрятал темляк в эту вшивку. Иголку мне дал француз. У французов все было, даже ножи имелись. А в русских руках и зубочистка страшна. Так вот, когда меня поймали, комендант мне заявил, что за побег меня лишают оружия, и велел темляк вернуть. Я сказал, что потерял. Меня три дня держали без воды. Все швы вспороли, а темляк — вот он, — проговорил Дибич ребячески гордо.

Пастухов удивлённо и с любованьем захохотал.

— Русский человек, русский человек, — повторил он, — я понимаю, что в этих руках и зубочистка страшна. Вы хорошо сказали. И непременно — бежать. Бежать! Это — наше свойство. Бегут все: раскольники, невесты, каторжане, гимназисты, толстые. Вы не задумывались над этим? За праведной жизнью. За счастьем, за волей, за сказкой, за славой. Из городов — в леса, из лесов — в города. Странный народ, — заключил он, с любопытством озирая нагромождение тел в вагоне.

— И мы тоже бежим, — застенчиво улыбнулась Ася.

— Только — за чем? — вставил Пастухов.

— Как — за чем? За пошеном, за картохой, за свеколкой, — игриво и хозяйственно перечислила Ася, давая понять, что, не теряя своей воздушной улыбки, она, если хотите, умеет быть земной, как любая деревенская Феклуша.

— Ну и что же? Бежали ещё раз? Не угомонились? — спросил Пастухов.

Лицо Дибича стало серым, как половик, испарина засветилась на круглом лбу, он тихонько покачал иссохший свой корпус, взглянул на хлеб.

— Что ж, — сказал он, сжимая зубы, — всего не расскажешь. Второй раз попытал счастья в одиночку. Все казалось, что если бы не компаньон, я бы ушёл с первого раза. Но не повезло и на другое лето. Добрался я до Боденского озера. Далеко. Хотел в Швейцарию. Перехватили уже на лодке — поймали прожектором. И — в крепость…

Дибич оборвал себя, вытер лоб трясущейся рукой.

— Долго это протянется? — обвёл он вагон помутневшим взглядом.

— Не знаю. Но похоже — не коротко.

— Вы можете объяснить, что это такое? Что происходит? Не названием каким объяснить — названий много, — а чтобы понять.

Пастухов прищурился за окно. Не пробегали, не проходили вешки и кустики, а вяло уползали назад, точно в раздумье — остаться им в поле или двинуться следом за окнами. Поезд трудно брал подъем, натягивая визгливые сцепы.

— Иногда мне кажется, я понимаю все, — проговорил не спеша Пастухов. — А иногда я не в состоянии разобраться даже в самой, казалось бы, очевидности. Может быть, только одно бесспорно: теперь уже весь народ, — а не одни раскольники, не одни толстые, — дыбом поднялся и бросился в свой побег. За праведной жизнью. За сказкой.

— За ношеном, — как будто поправила Ася и улыбнулась, но на этот раз — грустно.

— Продолжается русская история и, очень возможно… — начал опять Пастухов, и попридержал себя, и докончил значительно: — Не только русская история, а некая всеединая человеческая история.

— Печальная история, — снова грустно сказала Ася.