Первые радости (трилогия)

— Был с ним, да утёк, а его замели.

Оторвав наконец руки от стула, Лиза подбежала к постели, схватила головной платок, бросила его, отворила шкаф, принялась что-то искать в платьях, бормоча: «Постой, постой, ты проводишь меня, Паша, постой…»

Меркурий Авдеевич взял её за руку, отвёл к креслу, усадил, сказал отрывисто:

— Некуда тебе ходить… Я приведу Виктора.

Она в смятении опять поднялась. Он надавил на её плечо, прикрикнув:

— Сиди! Я за него в ответе. Сам пойду.

Он зашагал так скоро, что Павлик припустился за ним почти бегом. Дорога была не близкая, но до каждой надолбы на перекрёстке знакомая Меркурию Авдеевичу: не так уж давно хаживал он, что ни день, на Верхний базар в свою лавку. Он двигался с замкнутой решимостью, точно на расправу, пристукивая жиденьким костыльком, как прежде пристукивал богатой тростью с набалдашником, спрятанной теперь подальше от недоброго глаза.

— Вон, — показал Павлик, когда между рыночных каменных рядов завиднелась кучка людей, — вон, где милиция стоит туда их согнали.

Меркурий Авдеевич сбавил шаг, перестал пристукивать костыльком. Вдоль корпуса с дверьми на ржавых замках (тут раньше торговали мыльные и керосинные лавки) тёрся разномастный народ, чего-то ожидая и глазея на двух милиционеров, охранявших ворота былого заезжего двора. Один милиционер был по-молодому строен, ещё безбород и — видно — доволен представительными своими обязанностями. Другой рядом с ним был коротенький, напыщенный и с такими залихватскими, раздвинутыми по-кошачьи подусниками, о каких перестали и вспоминать. Оба они осмотрели Меркурия Авдеевича безошибочными глазами.

— Я насчёт своего внука, товарищи. Внук мой нечаянно попал в облаву, — просительно сказал Мешков, подходя осторожно и приподымая картузик.

— Нечаянно не попадают, — ответил молодой.

— Как не попадают? Не ждал попасть, а попал. Полная нечаянность и для матери его, и для меня, старика.

— Совершеннолетний?

— Как?

— Внук-то совершеннолетний?

— Да что вы, товарищ! Мальчоночка, вот поменьше этого будет, — показал Мешков на Павлика.

— Чего же в торгаши лезет, когда молоко на губах не обсохло?

Павлик вытер пальцем губы и отвернулся вызывающе.

— Зачем — в торгаши?! — испугался Меркурий Авдеевич и даже занёс руку, чтобы перекреститься, но вовремя себя удержал. — Озорство одно, больше ничего. Ведь они же — дети, что мой внучок, что вот его приятель. То им крючки для удочек спонадобятся, то клетка какая для птички. И все норовят на базар — где же ещё достанешь? Ребятишки — что с них спрашивать?

— То-то, спрашивать! — грозно мотнул головой коротенький милиционер, и подусники его стрельчато задвигались.

— Ведь как спросишь? — доверительно сказал Мешков, глядя с уважением на красные петлицы милиционера. — Не прежнее время, сами знаете. Прежде бы и посек. А нынче пальца не подыми: они — дети.

— Посек! — неожиданно заносчиво вмешался Павлик. — А чем он виноват? Удочки, птички! Тоже!

Он с презрительной укоризной щурился на Мешкова и уничтожающе кончил, полуоборачиваясь к милиционерам:

— Жизни не знаете!

— Суйся больше! — приструнил Мешков, оттягивая Павлика за рукав. — Что с ним поделаешь, вот с таким?

— В неисправимый дом таких надо, — сказал милиционер и усмехнулся на Павлика.

— Кем сами будете, гражданин? — спросил молодой.

— Советский сотрудник. Неурочно приходится службу манкировать, чтобы только внучка выручить.

— Ребят через другие ворота отсеивают, — сказал с подусниками. — Пойдём, я проведу двором.

Молодой приоткрыл ворота. Павлик хотел проскочить за Меркурием Авдеевичем, но его не пустили, и он обиженно ушёл прочь, по пути изучая расположение омертвелых корпусов, замыкавших целые кварталы.