Первые радости (трилогия)

— А что же теперь? — спросил Кирилл, будто обращаясь к тишине.

— Я не знаю — что. Она ушла к отцу.

— У неё дети?

— У неё, кажется, один сын.

— Сколько же ему? — спросил Кирилл, помедлив, и вдруг, резко отвернувшись от окна, подошёл к матери, торопясь отвёл её к деревянному, по-канцелярски чинному диванчику, и они сели рядом.

— Я вижу, тебе все известно, да? Как это случилось? Как могло, как могло случиться? Что это? Как ты понимаешь? Почему, почему, почему?

Он обрушил на неё эти прорвавшиеся расспросы дерзко, точно развязав в себе сразу все узлы, разворошив, раскидав прочь путы, которыми держал своё неутолённое желание все знать. И мать, словно обрадованная его жадностью, так же неудержно, как он начал расспросы, стала говорить всё, что пережила за него когда-то вместе с Лизой, что передумала о Лизе и что когда-либо слышала о ней или догадывалась, — говорить о таких воодушевлённых мелочах, так странно зримо, как способна говорить лишь женщина о другой женщине и лишь тогда, когда ставит себе целью ничего не скрыть.

Кирилл сидел, облокотившись на колени, уткнув подбородок в кулаки. Он не пропустил ни слова из рассказа матери. Конечно, он знал Лизу только как Лизу. Но она была, кроме того, Мешковой. Прежде для него Мешковы не существовали, была одна Лиза. Наверно, и о себе он думал в то далёкое время только как о Кирилле. А он был ещё сыном Извекова, которого, правда, не помнил, и сыном учительницы, вырастившей его тем, кем он сейчас был. То, что Лиза была Мешковой, как будто объясняло, что с ней случилось, но объяснение не удовлетворяло его. По-прежнему казалось, что Лиза пошла против себя, и было непостижимо — почему, и он хмурился, затапливаемый подробностями, которые изливала мать. Обилие их начинало обременять, хотелось сделать этот первый разговор о Лизе последним, заключить его окончательным выводом, и Кирилл сказал:

— Что же ты думаешь о ней в конце концов?

— Я думаю, она слишком добра.

— Слабовольна?

— Нет, добра. Добра к тому, кто к ней ближе в данную минуту. Добра вообще, беспредметно.

— Беспредметно? — переспросил он и протестующе дёрнул плечами. — Это хуже, чем слабовольна. Это значит безразлична. Но, по-моему, ты ошибаешься. Может быть — мягка?

— Может быть, мягка, — сказала Вера Никандровна, задумываясь вместе с сыном.

Они слышали тяжёлые шаги по лестнице — наверно, не спеша поднимался сторож: пора было ставить самовар.

— Но она всё-таки ушла от мужа, увела с собой ребёнка, — сказала Вера Никандровна, — безвольная женщина едва ли способна на это.

— Мужей бросают из-за страха, из-за отчаяния. Из-за того, что муж опостылел. Это мало говорит о силе, скорее — о слабости. К тому же люди меняются, — сколько лет прожила она с мужем, прежде чем уйти? Это не объясняет, что с ней произошло перед замужеством.

Кирилл встал, потянулся, будто хотел сказать, что больше не вернётся к этому разговору.

— Я надеялся разобраться, — проговорил он спокойно, — не разобрался и, видно, никогда не разберусь. Да, наверно, и не надо… Давай кончим полку.

Свет побагровел и, как на сцене, углубил комнаты, сделав их частью согретого зарёй мира, уходившего за небосклон. Дверь в переднюю стояла настежь, за нею тоже продолжался этот немой багряный свет.

Тогда шаги на лестнице замолкли, и недолго спустя в передней показался нагнутый в плечах высокий человек. Он стал у порога, сощурился — свет бил ему в крупное усатое лицо.

— Мне указали, здесь проживает товарищ Извеков, — утвердительно спросил он, бережливо выкладывая слова.

Кирилл вышел к нему, вгляделся и сразу приподнял вытянутые руки, точно собрался осторожно принять что-то не совсем удобное и хрупкое.

— Пётр Петрович, ты? — сказал он тихо.

Тот взял его за руку, поворотил к свету и одобрительно тряхнул головой.

— Крепенький стал. А будто все тот же.

— Да и ты тот же, — по-прежнему тихо отозвался Кирилл.

— Где там! — сказал Пётр Петрович, снимая кепку и заодно скользнув ладонью по голове. — Выщипали кудри-то.

Широко разведя руки, они быстро обнялись, потом отстранились и опять стали осматривать друг друга и смеяться все громче и громче, выталкивая вместе со смехом неразборчивые коротенькие восклицания, понемногу двигаясь из прихожей в комнату. Они были совсем разные — Кирилл на голову ниже гостя, прямой, даже слегка откинутый назад, а гость громоздко-сутулый, с длинными руками и шеей. Но багрово-румяный свет делал их в эту минуту чем-то похожими друг на друга, сливая в единство, и сходство ещё увеличивалось обоюдной, счастливой и шумной весёлостью.

— Мама, это — Рагозин! — вскрикнул Кирилл, смеясь и снова беря его за руку.

— Вон вы какой, — чуть слышно сказала она.

Она глядела на Рагозина так, будто с необыкновенной высоты и в один миг увидала все прошлое сына, и своё прошлое, и все, чего ей не дано было до сих пор видеть.

— Да, да, понимаете ли, — бормотал Рагозин, точно извиняясь, — так оно и есть, он самый, видите ли, какая вещь…