Первые радости (трилогия)

Вагон был переполнен, но в проходе люди все еще двигались, проталкиваемые вперед теми, кому удавалось взобраться с подножки в тамбур. Егор Павлович старался держать раненую руку как можно выше, подпирая ее здоровой, которая угнетала его болью не меньше, чем раненая. Анна Тихоновна, спиной вплотную к нему, стала опорой его локтям. Она жадно отыскивала глазами кого бы попросить, чтобы дали ему сесть.

Женщины с детьми на руках лепились друг к другу по скамьям и на полу. С верхних полок свешивались пыльные босые и обутые ноги ребятишек, теснившихся, как на нашестах куры. Несмотря на давку, все словно бы примирились, стихли, и только снаружи отчаяннее доносились голоса потерявших надежду попасть в поезд.

Кто-то снизу потолкал Егора Павловича. Он тяжело наклонил голову. На самом краю скамейки примостился толстяк-актер.

— Думал, я один кавалер на весь вагон, — сказал он горестно-шутливо, — ан старикам и впрямь у нас почет. Жив, оказывается?

Анна Тихоновна попробовала сдержать собой Цветухина под напором людей.

— Поступитесь местечком для раненого! — нежданно-жалостным позывом протянула она, оглядывая женщин.

Старуха, устроившаяся на полу с беленькой девочкой, погладила ее успокаивающе по острому голому плечику, кивнула актеру:

— Ты, батюшка кавалер, встал бы. Наместо тебя, я чай, двое усядутся.

Вагон дрогнул от сильного толчка, в проходе люди отвалились назад, Анна Тихоновна толкнула Цветухина, он очутился на коленях актера. Где-то прокричали громко — «поехали», слово повторилось едва ль не всеми устами, и с ним будто слабый свет облегченья скользнул по измученным лицам. Старуха начала креститься, бормотать молитву.

— Приподымись, Егор, дай вылезти, — сказал актер. Обняв Анну Тихоновну, он подтянулся, встал, помог Цветухину усесться.

Старуха оборвала молитву, принялась быстро распоряжаться:

— Садись, Флорочка, садись живей с дяденькой, — говорила она, подсаживая с пола девочку и стараясь втиснуть ее на скамью под бок к Цветухину. — Дяденька добрый. Садись.

— Это как же, бабуля, зовешь внучку-то? — сердито спросил актер.

Старуха махнула рукой.

— Кабы я нарекала-то! Папочка у ей больно образованный. Флориной назвал. Так и пошло… Сиди, Флорочка. Пускай дяденька ручку здоровую за спинку тебе положит. Вам обоим и не обидно.

— Флора, — по виду все еще Сердито, но с глубоким вздохом проговорил актер. — Цветы природы… Косят под корень, терзают вас… За что?

Он перевел взгляд с девочки на Цветухина, дотронулся до платка, в котором покоилась раненая рука, спросил:

— Помнишь, чей подарок?.. Курносую нашу не забыл, Егор, а?

Цветухин молча прикрыл глаза. Актер, потерев краешек платка в пальцах, точно на ощупь пробуя шелк, посмотрел на Анну Тихоновну, мелко замигал.

— Все, что от нее осталось. От курносой, Егор! Платочек…

Он было всхлипнул, но удержал вздох.

— После жабинской второй бомбежки, как ни искали… Ничего!.. А всю первую рядышком пролежала со мной. На поле!.. И еще с нами парень был. Тоже пропал. Все смеялся. Оникой-воином меня прозвал. Талант!.. А курносая-то что за чудо была травести! Как играла мальчишек! Неотразимо! Да ты сам видал, Егор! В Ленинград ее переманивал, верно, а? Егор, слышишь?.. За что же ее теперь, за что?.. Лучше бы меня. Отжил, отмыкался. Уж все равно…

Он больше не сдерживал всхлипов, понуро свесил на грудь свою белоснежную, вздрагивающую голову. Старуха сказала твердо:

— Война любит молодых, — и тут же испуганно покосилась на внучку и вновь закрестилась.

Пока актер говорил, Анна Тихоновна не отрывала взгляда от девочки. Встречный взгляд малютки сначала робко и ненадолго, потом смелее, пристальнее отвечал ей любопытством и участием. У Анны Тихоновны выше и выше вздергивались щеки, собирая морщины под воспаленными нижними веками, и вдруг по вишневым засохшим царапинам ее лица капля за каплей побежали слезы. Может, от истощения сил, а может быть, потому, что не отступало от ее взора поле смерти, по которому она только что прошла, но на нее наплывали красные круги и в них беспорядочно виделись детские лица — одно за другим и одно из другого, как эти плывущие красные круги: лицо Нади, чем-то схожее с беленькой девочкой, но потемнее, и лицо Сашеньки с жутко-алой, разорванной челюстью, и бледное, подернутое известковой пылью лицо братика Сашеньки с ниткой почерневшей крови на виске, и снова — Надя, Надя, вдруг маленькая, а то взрослая, в один миг сплошь залитая красным, и за этим красным — курносая артистка, протягивающая Егору Павловичу зубную кружечку. Тогда расслышала она писклявый, но полный какого-то серьезного увещания голосок девочки:

— Не плакай, тетя. Ведь мы по-правдышному едем. Ведь да, бабушка?

— Едем, милая, едем! — ответила старуха. — Ты у меня счастливая. Вот мы и едем. А тетя пускай поплачет. Сердце бабье слезами облегчается.

Анна Тихоновна, не вытирая лица, взяла узенькую, горячую руку девочки и стала мягко пожимать ее в своей малосильной ладони. Теперь девочка совсем уже не отводила от нее глаз, и странным успокаивающим лучением светились эти глаза, вызывая к себе благодарное, тихое чувство.