Первые радости (трилогия)

Этот поход им обоим казался самым важным в спасительном плане. На вокзале оставались обманутые надежды — поезд все еще не был сформирован, народ маялся в ожидании. А в тревоге мрачных улиц билось движение. Оно обещало перемены, и каждая машина своими линеечками просветов в заклеенных фарах торопила, звала к манящей дали.

Торкнувшись понапрасну в одну, другую дверь театра, Анна Тихоновна напала на открытый вход. Егор Павлович не выпускал ее руку из своей. Они остановились. Темень была полной. Но где-то в неизмеримом на глаз отдалении тлели и вперемежку загорались красными зрачками папиросы.

Анна Тихоновна осторожно подвела Цветухина к безмолвным курильщикам, спросила, можно ли увидеть директора либо заведующего труппой. Ей сказали, что оба на огороде.

— Где?

— Со всеми вместе, на огороде. За театром. В курилку их не отпускают, чтобы, чего доброго, не улизнули.

— Нынче навыворот, — вмешался другой голос. — Живем на улице, курить ходим в хату.

— Наружи нельзя чиркать спичками, — сказал опять первый. — А вы кто?

Улина назвала себя. Папиросы, как по команде, дернулись кверху, раздвинули свои огненные зрачки. Прояснело, и в пурпурном свечении видны стали четыре несхожих головы с глазами, уставленными в ее лицо. Пурпур сейчас же начал потухать, немного задержавшись на чьей-то лысине и потом исчезнув в дыму.

— Анна Улина? Откуда это вы? — недоверчиво спросил лысый.

Когда она сказала, что с ней раненый, и выговорила слово — Брест, все четверо ахнули, обступили ее, и она уже не знала, на какую из протянутых ей рук опереться, чтобы идти за этими одинаково радивыми людьми.

— Я вижу. Не беспокойтесь, вижу, — говорила она, ничего не видя. — Только, пожалуйста, не потревожьте руку Егору Павловичу!

Все выбрались во двор. Наверно, самый молодой из провожатых побежал вперед. Было светлее, чем в здании, но не настолько, чтобы рассмотреть лица, — они, казалось, повторяли друг друга. Вечер дышал покоем, и с каждым шагом свежее выплывала откуда-то прохлада влажной земли.

Беззвучно явился перед Анной Тихоновной высокий человек, снял шляпу и, точно совершая обряд, стал молча, долго жать ей руку. «Наш директор», — отрекомендовал его кто-то. Она ощутила в рукопожатии такое расположение к себе, что сразу обрушила на молчаливого незнакомца свои с Егором Павловичем несчастья, нужды, мытарства и кончила встречей с Прохором Гурьевичем, внезапно оборвав себя вопросом:

— По-вашему, дадут ему машину?

— Скудину как не дать? — не спеша ответил директор. — А вот не знаю, на каких фаэтонах будет выбираться отсюда наш колхоз?.. Ну что ж… Милости просим, присоединяйтесь к нам. Он вздохнул с тихой покорностью судьбе и надел шляпу. Подошли еще несколько человек, и уже целая свита провожатых повела Анну Тихоновну с Цветухиным туда, где актерская группа стояла лагерем.

6

Так началась ночь, может быть, самая странная и трогательная из памятных ночей, которые запечатлело когда-нибудь сердце Анны Тихоновны.

Нельзя было рассмотреть, сколько высилось деревьев на том клину, куда ее привели. Под купиной их густела такая, чернота, что за ее пределами, точно из-под ящика, все казалось виднее. На полянке стали различимы силуэты людей — там кто лежал, кто сидел со своими пожитками. Пространство дальше было ровно, еле угадываемое в наступивший самый темный час кратких ночей солнцеворота. Оттуда стлался аромат политых огородных грядок.

Многие заснули либо забылись от усталости. Двумя колечками вокруг Анны Тихоновны и Цветухина какое-то время держались любопытные, но и они, послушав да порасспросив, отходили на свои облюбованные раньше места и стихали. Говорилось немного, с паузами, как будто заранее было условлено, что думать нужнее, чем разговаривать. Вышло само собой, что женщины толковали больше с Улиной, а мужчины с Егором Павловичем, но изредка слушатели менялись позициями из опасения пропустить в разговорах что-нибудь особенно значительное. Клуб этот вскоре начал таять. Анна Тихоновна осталась в обществе двух актрис. Рядом с Цветухиным, усевшись на земле, помалкивал, если не дремал, единственный собеседник.

Вот тогда, в минуту, грозившую горечью разочарования, к двум актрисам подле Улиной, словно рожденная кроной дерева, прибавилась третья.

— Нехорошо сидеть на траве. Встаньте-ка, пожалуйста, — проговорил низкий голос — На пледике уютнее… Подушек-то ни у кого нет. Я вам жакеточку свернула, под голову… Ложитесь-ка. Приятная жакеточка. Укладывайтесь.