Первые радости (трилогия)

Вместе с приятелями стоял он при дороге на краю деревни. Постреливая выхлопами, медленно полз трактор с прицепом. Пыльца лениво кудрявилась следом. Две пожилые женщины, которых ребячий язык уже окрестил «баушками», в ряд с мальчишками молча пропускали поезд. Платформа прицепа была дополна набита поросятами и поверх затянута старым дырявым бреднем. В дырья высовывались розовые пятачки, а то и рыльца целиком. На выбоинах прицеп подскакивал, и тогда треск трактора пронзали поросячьи взвизги.

В отгороженном спереди углу платформы сидела девушка и терла кулаком глаза. Ей закивали женщины, она стала помахивать в ответ, выпустив из кулака платочек. Антон глядел на этот мокрый, похожий на сосульку платочек, и ему было боязно, что мальчишки приметят, как он вдруг замигал, и он скорее начал, подражая им, трясти над головой руками.

Из ближнего двора выбежала молодуха, бросилась следом за трактором, крича:

— Таня! Мы нагоним! Нагоним, Таня!

Поравнявшись с прицепом, ухватилась за борт, пошла рядом, без перерыва говоря. Шум стал удаляться, к «баушкам» вернулась речь:

— Воем выла девка: «Не хочу ехать перьвой…»

— На то ударница. Остатный трактор, сказывали, наладят — отправят всю бригаду.

— Всех не усадят. Жижкам и то тесно.

— Можа, раздадут по дворам?

— А чего не раздать? Своим ходом не уттить. Что жижкам, что чушкам.

— О скотине хлопочут. А у которой семье хворые кто? Хоть бы у меня. Куды я с мужиком моим?

— Здесь умирать не тяжеле, чем иде ишшо.

— Кому дело об нас?

— Свою волю иметь — оно верней…

— Небось нас нигде не ждут…

Мальчики слушали «баушек», помалкивая: скажет чего одна — послушают, мигнут. Заговорит другая — повернут к ней головы, опять мигнут. Все, что они узнавали, примерялось ими к родному дому. Своя беда, названная чужим языком, понималась яснее. То там, то тут они вострили уши. И уж совсем разойтись им по домам, когда они услышали, как колхозник спроваживал за свои ворота пришлого, видать, человека:

— Совести нет — за телку давать, как за ягня!

— Завтра сторгуешься! — ухмылялся пришлый. — Уйдешь с эвакуацией — рад будешь квиток получить, за телку-то.

Не надо было догадки, чтобы понять — кто собирался уходить, кто оставался. Антон вспомнил отцовское словцо: «Мотай на ус!» Друг перед другом товарищи держались по-взрослому — не требовалось и усов.

Но, придя к себе во двор, Антон стал опять мальчуганом: вновь сделалось ему жалко маманю, вновь страшно.

Мать несла в избу охапку дров. Он глядел на ее руки. Сплетенные пальцы были выпачканы кровью и, поблескивая, чернели пятнами на бересте поленьев.

— Вишь, уставился! — сказала она. — Перья драть надо. Ступай, под поветью увидишь, — говорила она так сердито, будто и не думала посылать Антона на улицу, а он по своей воле бегал озоровать на деревне. — Слышь? — прикрикнула она с крыльца.

И Антон пошел. Не мог он взять в толк — чего хочет мать? Ведь он ее жалел во сто раз больше прежнего!

4

Чурбак, на котором кололись дрова, был вымазан теми же черными пятнами, что и пальцы у матери. Антон не вдруг угадал, какие зарезаны куры. Они лежали на рассыпанной поленнице. Подойдя, он дотронулся до верхней, разглядел ее.

Это была старая курица рябого пера, долголапая, с хохолком. Неохотница сидеть на яйцах, она отличалась жадной бойкостью до корма. Стоило Мавре показаться из хаты, как она неслась со всех лап чуть что не к хозяйке на макушку. Антон привык смеяться над ней, звал ее, как в сказке, Курочка Ряба и сколько раз спасал от ножа — задумай только мать от нее избавиться.

Теперь Ряба лежала без головы. Видно — не поддавалась хозяйкиной расправе, и маманя сгоряча отхватила голову начисто да швырнула подале. А может, и спрятала куда нарочно? Думала, поди, Антону легче будет щипать, если на глаза ему не попадется хохолок Рябы. А ведь просчиталась! Антон и не подумал драть перо со своей любимки. Он отодвинул ее, взял с поленьев другую курицу. Уселся, подтянул себе к ногам корзину.

Выдирать крупные перья — хитрость невелика, а помельче — дадут себя знать. С какой руки он ни брался, пальцы одинаково, деревенели, и чуть дошло до пуха на зобу и щепоть стала захватывать слабее, срываться чаще, у Антона замутилось в глазах. Без того уже пушины липли к рукам и потному лицу — а тут еще поползли слезы. Антону хотелось рассердиться, он злее прихватывал, дергал пух. Но от рывков колюче саднило под ноготками, и становилось обидно за себя, и он больше всхлипывал, чем сердился.

Хлопнула калитка. Он выглянул из-под повети. Возвращался домой отец. Антон вытер лицо рукавом, что было сил посбивал с себя пух и выпрыгнул на двор, схватив за лапу курицу, плохо ль, хорошо ль ощипанную. Помахивая ею, он побежал по солнышку вприскачку, как драчун после неопасной потасовки.

В доме посреди горницы ждало его молчание. Отец мерил глазом навал одежи по лавкам и на столе. Успел ли перемолвиться он с матерью — Антон не понял. Мать вынула из его кулака курицу, покрутила перед своим носом осматривая.

— Другую-то не ободрал?

Антон пососал большой палец.

— Вон кровь с-под ногтя… Услала меня, а сама Рябу прирезала.