Первые радости (трилогия)

Лицо Рагозина расплылось. Он смотрел на Пастухова увлеченно и похлопывал себя по коленке.

— Может быть, я и ввязался бы в прения на этом… мероприятии, если бы меня рассердили. Сказал бы, что есть все-таки разница между воскресной школой для взрослых и театром. А то на днях читаю о педагогическом назначении положительного героя комедии. Он, видите ли, должен быть расположен к юмору. Он-то, может, расположен, а зритель храпит в кресле. Ну, рассердился бы я. Что вышло бы? Ополчились бы на мои комедии. И все.

— Спор! Хорошо, хорошо! — восхитился художник.

— Хорошо, кому внове. Но сунься я с наставленьями — заранее известно, что из наставника меня превратят в ослушника.

— Пусть, пусть! Не поддавайтесь.

— У нас разный язык с объяснителем. И это уже означает, что я не поддаюсь. Не принимаю его языка. И это — ослушанье.

Понимаете меня? На моем языке: «Темнеют тучи». На его: «Возрастает скопление продуктов конденсации водяного пара».

— Э, э! Повторяетесь… — подзадорил Рагозин.

— Повторяюсь? — грозно переспросил Пастухов и словно поставил точку: — Значит, дискуссия состоялась.

— То есть?

— То есть споры о театре и вообще об искусстве повторяют себя. Потому бесцельны.

— Не согласен. Нет. Дают понять. Споры.

— Понять — что? Необъяснимое?

— А что необъяснимо?

— Талант.

— Ну-у, — протянул Рагозин. — До таланта уменью далеко. Я о чем? Ремесло в руках. Вот. Ремеслу учат? Так?

— Да.

— Уменье приходит из ремесла? Так? Где логика тогда?

Пастухов пожал плечами.

— Логика? Захотели!.. Всего только простое дискуссионное недоразумение.

Они уже улыбались друг другу. Можно было с тем же успехом продолжать разговор или остановиться. Они остановились. Потягивая из кружек, каждый оглядывал свое поле зрения. Разноликость людей была невелика, мало кто притягивал к себе наблюдающий взгляд, но у Александра Владимировича он вдруг замер.

— Посмотрите назад, — сказал он.

За столиком поодаль сидел пожилой мужчина с женщиной много моложе его. Ни одеждой, ни обликом они не выделялись. Но они вели неудержимо-страстный, исступленный спор — такой спор, который никем не мог бы остаться незамеченным, хотя и был безмолвным.

— Немые, — сказал Рагозин едва обернувшись и сразу въедаясь глазами в примечательную пару.

Мужчина с летящей быстротой рисовал в воздухе замысловатые изображенья пальцами, кистями руки и руками по самые плечи. Локти его раздвигались птичьими крыльями. Он вскидывал руки над головой и низводил их, вычерчивая в пространстве плавные линии. Лицо его сопровождало жесты мимической игрой. Казалось, его подстриженные усы послушны капризам пальцев, с которыми сотрудничал рот, — они оттопыривались, ершились, вскакивали кверху, ползли вниз.

Женщина милой улыбкой сдерживала собеседника, изящно строя краткие переплетенья из пальчиков у своих губ, вытягивая губы в дудочку, или, раскрыв их, показывала белозубый маленький рот. Жесты ее изредка тоже что-то живописали над головой. Было понятно, что она возражает, а партнер настойчиво выкладывал ей всю свою горячую убежденность.

— Смотрите, смотрите, о чем они, — сказал Рагозин.

— Вижу.

Нельзя было не увидеть, вокруг чего разгорелась и полыхала речь немых.

Зал оканчивался малиновой плисовой драпировкой в виде ниши, в которой, на возвышении, стояло в человеческий рост изваяние трех граций. Как подобало, грации были обнажены. Гипсовая нагота была обмалевана эмалевой краской, — порядка и красоты ради. На фоне ярко-малинового плиса кремовая обмалевка фигур плоско сияла глянцем колен, животов, грудей и прямых римских переносиц меж бесчувственных теней глазниц. Оценке граций и посвящался захватывающий спор.

Немой негодовал, указывая на скульптуру. Он стремил на нее сосредоточенно-лютый взор, его лицо на один миг каменело. Потом он обращался к женщине, и лицо содрогалось от ожесточенья, и руки пускались в нещадную пляску.

Пастухов начал вслух расшифровывать жестикуляцию спорщиков.

— Он говорит, что щеки граций одинаковы, как булки… Она поддразнивает его: ему, поди, хотелось бы расцеловать их!.. Он кричит, что все шесть рук граций развешаны, будто колбасы в мясной лавке, а ляжки похожи на окорока… «У тебя просто разыгрался аппетит», — смеется она… Он вопит: «Ты ничего не смыслишь — это пошлость!..» Она не согласна: на ее вкус они все-таки грациозны, эти фигурки, — вон как высоки их груди, вон, погляди, у той, что справа, какой волной стекает линия шеи к плечу… «Дешевка, базар!» — уже прямо орет он… Она как будто обиделась. Отвела глаза… Он все наступает… Может быть, она в чем-то готова согласиться с ним?.. У нее привлекательные черты, правда?

— Они договорятся, — подтвердил Рагозин.

— Да, наверно… Вон они уже одинаково свысока улыбнулись чему-то вместе… Вон он махнул на скульптуру, как на нестоящую дрянь…

— А этот кто? — спросил Рагозин. — Еще один немой?

Пастухов подождал с ответом. Но и в беззвучном состязании немой пары наступила пауза. И мужчина и женщина — оба с неприязненным отчуждением смотрели на подошедшего к ним верзилу.

— Да это пьяный, — сказал Пастухов тоже вдруг с неприязнью.