Первые радости (трилогия)

Все происходило очень кратко. Они отвернулись от Пастухова, пошли направо по аллее. Офицер с планшетом уже на ходу опять взглянул назад, прищурился, немного отстал от товарищей и потом догнал их широким шагом, чуть-чуть прискакивая на одну ногу.

Пастухов не сказал бы в эту минуту, какая сила заставила его вскочить со скамьи и неожиданно пойти следом за молодыми людьми.

Командир с планшетом первый услышал его шаги в аллее, вновь обернулся и стал. Все его спутники тоже остановились.

Пастухов то часто мигал, то во всю ширь раскрывал нечаянно заслезившиеся маленькие свои с прозеленью глаза, приближаясь, в упор смотря в худощавое, бледное, с папироской под усами лицо. Подойдя уже на расстояние вытянутой руки, часто дыша, он проговорил все еще изумленно, но вполне утвердительно:

— Алеша.

Голос его был сжат, он кашлянул и улыбнулся неловко, будто хотел досказать — вот, мол, я хоть не уверен, что ты этого желаешь, а я тебя нагнал.

Алексей выхватил изо рта папиросу, швырнул далеко прочь. Щеки, взгляд его быстро загорелись.

— Я думал… я обознался, — сказал он очень тихо.

— А у меня екнуло. Походка-то твоя осталась, — не скрывая радости, сказал Пастухов.

Он обнял Алексея, поцеловал его под самый глаз так, что тот зажмурился и в ответ чмокнул усатыми губами в воздухе, высвободился из отцовских рук, растерянно посмотрел на товарищей, сдвинул с запястья рукав, заглянул на часы.

— Я на минутку. Ну, десять минут ровно! Идите тихонько. Я догоню. Ладно?

Низенький командир понимающе качнул головой:

— Вали, мы подождем.

Пастухов любезно, но немного вскользь поклонился ему, и тот переступил с ноги на ногу, очевидно колеблясь, ответить или нет, и решил лучше не отвечать.

Все трое командиров следили за встречей вначале строго, а после поцелуя словно бы застенчиво отворотились, нехотя делая вид, что все это, собственно, мало их интересует. Но когда Алексей с отцом пошли назад к скамейке и Пастухов прижал к себе ладонь сына, они стали глядеть им в спины почти с одинаковым оттенком какой-то задумчивости, и низенький проговорил не спеша:

— Картина ясная…

И Александру Владимировичу и сыну хотелось спросить друг друга сразу о многом, но им одинаково трудно было выбрать из этого многого самое нужное, и хоть по-разному, но слишком полно было их давно потерянное телесное ощущение близости — оно вместило в себя на миг все расспросы. Они молчали, пока отец не опустился на прежнее место под деревом и не усадил рядом с собой Алексея.

— Откуда ты? — спросил он наконец.

— У нас тут… небольшое пополнение идет. Я пока в Туле.

Начальство отпустило на два часа посмотреть музей. Машина ждет.

Алексей говорил уклончиво, по военному долгу — не отвечать кому не надо о службе, и машинально тронул опять рукав, чтобы заглянуть на часы, но удержался. Отец с улыбкой заметил:

— У меня хорошее чувство времени. Не задержу. (Он положил руку на колено Алексея, сверху вниз покосился на его петлицы с кубиками.) Пехота?

— Сапер.

— Давно?

— Как вернулся из Крыма, из отпуска, так призвали, — сказал Алексей и без всякой паузы спросил — А ты как здесь?

Александр Владимирович передернул плечом.

— Эвакуация!.. Вдобавок к чувству времени тренирую чувство пространства.

Он переходил на свой обыкновенный, слегка небрежный тон и нарочно обрывисто, словно рапортуя, доложил что живет у тетки Юлии Павловны, что с приближением немцев придется «подвинуться» на восток (он сделал остановочку перед словом «подвинуться»), что ему уже обещали «транспорт» (это он тоже значительно и чуточку в нос растянул), что поселится на Волге.

— Все это ерунда, — сердито оборвал он себя. — Рассказывай, как ты?

— Я что же? Понимаешь сам, — раздумчиво выговорил Алексей и тут с усилием, к которому, видимо, приготовился, начал о другом — Я заезжал к тебе по дороге из отпуска…

Отец не дал ему досказать:

— Твою записку я получил. Матери я сразу тогда написал, предложил денег. Она отказалась, вероятно считая излишним… иметь со мной дело.

Он замолчал, обиженно поджав нижнюю губу.

— Где она теперь? — спросил он коротко.

— Наверно, по-прежнему в Ленинграде. Почта редко доходит. Последнее письмо — месяц назад. Она с Ольгой Адамовной.

Алексей чиркнул носком сапога по земле. Он говорил, все будто заставляя себя.

— Ольга Адамовна совсем, ослепла.

— Как! — громко вырвалось у Пастухова, и он привстал, тотчас опять уселся, спросил тише — Почему?

— С ней это долго тянулось, — склероз, говорили врачи. Но когда я уходил в армию, она уже ничего не видела. За нее все делает мама.

— Черт знает что! Боже мой! — воскликнул Александр Владимирович. Мгновенная горечь переменила его лицо — оно потеряло свою скульптурную неподвижность, щеки задергались, стало видно, как они рыхлы, как мягок тяжелый подбородок, и еще пухлее, женственней сделался бормочущий рот.

— Боже мой! — повторял он. — Несчастная старуха. С ее понятиями об обязанностях и — слепая! И — Ася! В Ленинграде! В такие дни. И Ленинград, Ленинград, ах, боже мой! Ну, что это, Алеша, а? И теперь, может быть, Москва… и мы все!