Первые радости (трилогия)

Особое значение приобретает встреча в Ясной Поляне с сыном Алешей, одним из четырех молодых офицеров, использовавших короткую передышку, чтобы побывать на родине и могиле национального гения. Пастухову как бы дается возможность, скорее всего последняя, отрешиться от прежнего недостойного его существования: «Новый, неизвестный Пастухову, возмужалый и, да, конечно, жестоко разгневанный — человек сидел рядом». Это тот сын, любовью которого «Пастухов мог гордиться» и которого он предал. И именно он, столь хорошо знавший отца, с проницательностью мудреца определяет: «Мне кажется, тебя должно было что-то сюда привести. Может, в эти дни ты должен был себя упрочить прикосновением к самому драгоценному в своей жизни…» Именно он ободряет его, на удрученный вопрос: «Ты, значит, еще не махнул на меня рукой?» — отвечая: «В этом смысле я никогда не махну на тебя рукой».

Самым драгоценным в жизни Пастухова — то, о чем говорит Алексей, — было и оставалось искусство. В записных тетрадях к роману есть план того, как Пастухов найдет в себе силы написать статью высокого патриотического накала — о немцах в Ясной Поляне. Увы, это станет последним его произведением. Потом ему не удается удерживаться на высоте того священного гнева, который охватил его при известии о том, как хозяйничали оккупанты в Ясной.

Из тех же подготовительных материалов узнаем, что стареющему Александру Владимировичу немногое удалось. Его эвакуационные мытарства проходят все же под знаком потерянных чемоданов, каких-то мелочных забот, раздражения на себя. Прихотью судьбы его с Юлией Павловной из-под Тулы заносит в тихий домик в Васильсурске, на берегу реки, в котором — совсем так, как мечталось в 1919 году, жили-поживали Елизавета Мешкова с мужем Ознобишиным и сыном Витей Шубниковым.

В этом порой унылом, порой, видимо, комическом (в набросках — и увлечение Ознобишина и Пастухова спиритизмом) бытье в заброшенном городишке Пастухов, по словам автора, был раздираем «борьбой двух чувств: исполнить долг и скрыться от долга».

Он мало сумеет исполнить — смерть его не за горами, но вот к каким знаменательным приходит мыслям: «К чему прибиться? Мы (такие вот, вроде меня — особенно), отколотые друг от друга, когда история грянула революцией, рассыпались в пыль, кто куда. (…) Пока поняли, что к кому-нибудь надо прибиться; чтобы не унесло с пылью, прошло время. А история решила за нас: ежели и есть, к кому прибиться, так это к большевикам. Большевики тем крепки, что держатся один за другого. Понимают лучше всех, что, отцепись они друг от друга, — их тоже разнесет по ветру, как нас…»

И, наконец, последним и самым значительным в линии Пастухова, какой мы можем довообразить ее себе по подготовительным материалам, стало бы то, что вероятным эпилогом «Костра» автор видел статью Пастухова, которую бы тот готовил перед смертью (или которая осталась бы после него). Потому-то прав В. Шкловский, оспоривший некоторый нажим (особенно в первой книге романа) на мелкие черты Александра Владимировича: «Писатель Пастухов, который написан так, что мы не можем презирать его, не можем поверить, что для него в годы войны главное были чемоданы».

В памяти больше остается Пастухов мятущийся, недовольный собой, ищущий пути к народу, Пастухов — Ясной Поляны, нежели Пастухов застолий и дачных клумб. При всей противоречивости, образ этот исполнен редкой самобытности черт и вместе с тем типичности, глубокого психологизма, и — четкой социальной очерченности. Он, несомненно, относится к самым ярким в советской литературе.

Говоря о «Костре», нельзя забывать того, что роман — не окончен. Сказать, что незавершенность мешала бы восприятию его как цельного художественного произведения, было бы неверно. Первая книга воспринимается как законченное повествование, оставляющее, правда, естественное желание продолжения хотя бы тем, что герои покинуты на самом пороге испытаний — летом 1941 года. Сам автор сказал по поводу «Вторжения»: «Это роман завязок. Его настоящий конец — в туманном будущем. Бог даст, и доживем».

Не привелось. Но и незавершенная вторая книга «Час настал» очень многое сообщает читателю. Она многим отличается от первой. Основа основ всех романов Константина Федина — композиция — выдержана здесь в ином ритме, в иной сменяемости картин. В первой части с большим искусством автор создавал поле напряжения, возникающее между контрастом последних дней, часов мирной жизни и страшным ударом войны, между мирно-будничными заботами, драмами, даже бедами и — той высотой подвига, самопожертвования, которого требовали дело защиты Отечества от угрозы фашистского порабощения.