Первые Романовы

От девятого и до начала четырнадцатого века, в так называемый удельно-вечевой период, славянские групповые единицы, представлявшие политическое единство под властью княжеской фамилии, состояли из трех элементов: коммуны (общины), спутников князя (дружины) и верховной власти. Коммуна представляла собою местный, славянский элемент, характеристическими чертами которого являлось равноправие всех ее членов, общее решение всех вопросов внешнего или внутреннего порядка и административная и юридическая автономия. Дружинники являлись иностранным, пришлым элементом, основывавшим свои права на силе и пытавшимся установить противоположный порядок вещей. Отсюда постоянная борьба, в которую вмешивался третий элемент, желая эксплуатировать раздоры двух других в своих интересах.

Распадение государства, основанного в Киеве, присоединение в четырнадцатом веке юго-западной Руси к Литве и полное слияние ее в пятнадцатом веке с Польшей должны были по этой гипотезе перевернуть до основания все установленные отношения. Древние дружинники князя постепенно слились вначале с русскою аристократией (боярами), потом с польским дворянством (шляхтою), в то время как доведенные до уровня плебса (посольство) общины не сохранили ничего из своих привилегий. Местами, однако, там, где русская или польская знать медлила укрепиться и захватить в свои руки землю, так, чтобы господствовать над ними, древние общины могли сохраниться, приняв под влиянием местных условий военный характер.

В конце пятнадцатого или в начале шестнадцатого века, представители новой аристократии русской или польской, находясь в конфликте с этим постоянно живучим элементом, заключили с ним договоры и стремились соединиться связями, подобными тем, которые объединяли древних дружинников с древними русскими князьями. Вот почему на Днепре первые известные казацкие гетманы были все вельможи: Лянскоронские, Вишневецкие, Ружинские, затем только уступившие свое место начальникам более скромного происхождения. Но на почве новых политических и социальных отношений, имея своим центром Москву или Краков, эти пережитки старого представляли собою аномалию. Они были обречены на гибель, но стремились еще некоторое время сохранить свое существование и свою оригинальность среди трагической и кровавой борьбы.

Очень авторитетное в свое время положение это теперь уже не имеет защитников. Слово «казак» несомненно иностранного происхождения, хотя попытки этимологов объяснить его корнями татарскими, турецкими или персидскими грешат некоторой фантастичностью. «Cosacorum nomen a Persis seu Turcis oriundum est», говорил уже Гейденштейн. В диалектах северной Турции «казак», кажется, всегда означал собою бродягу и, следовательно, разбойника. Начиная с пятнадцатого века, это название давалось кочевым татарам, бродившим по степи, занимавшимся охотою и рыбною ловлею, нападавшим на караваны или делавшим набеги на соседние земли Польши и московского государства, с целью добыть пленников для рынка в Константинополе. Сам Кольбер брал оттуда людей для королевских галер. Такой же тип разбойника встречается и теперь в Манчжурии и на берегах Амура между хунхузами. В Индии разбойники на конях также называются обычно «казаками».

Но это еще не все: на Дону, как и на Днепре, первые казаки были, по-видимому, иностранцы. Нигде нельзя было найти ни малейшего следа древних сельских учреждений, которые бы служили основанием для этих воинственных общин шестнадцатого и семнадцатого веков. Как и в вопросе о самом «мире» прямое происхождение от древнего веча является для этих позднейших формаций мифом, несогласным с действительностью. Коммунистический дух древней России мог воскреснуть в этих группировках, но происхождение их было иное.

В Великорусии, как и в Малороссии, казак являлся сначала на положении эмигранта, авантюриста, стремящегося добыть себе средства к жизни вне условий нормального существования. Он охотник, рыболов, но чаще всего бандит и солдат по необходимости. Но он, прежде всего, и по существу своему бродяга. Только с течением времени казак становится оседлым и колонизирует степь, все продолжая сохранять свою первобытную организацию в виде какой-то военной артели. И только тогда зарождается земледелие вокруг деревень и домов (слободы, хутора), которые он начинает увеличивать. Но и тогда еще этот полуобращенный бродяга еще довольно плохой поселенец и более чем посредственный земледелец. Среди населения различного происхождения, которое кончает тем, что оспаривает у него владение занятой им таким образом землею, он отличается, по словам одной старой думы, грубостью и дикостью своих нравов. «Дом его можно отличить среди сотен других. Он не покрыт соломою, не вымазан чисто известью и не снабжен для удобства сараем. Жена его не похожа на других женщин своей местности: она ходит босая даже зимою, носит воду в поломанном кувшине и поит своих детей из деревянного ковша».