Первые шаги

На концах бревешек, сделанных из свертков бумаги, читалось — на одном: «Ох, невмоготу, братцы… не выдержат мои плечики!», а на другом: «Вот уж сколько лет ношу эту тяжесть, а лучше все нет. Ох… хо… хо-нюшки!»

По верхнему краю кружки — ее «крестьянин» все время поворачивал в руках — вилась надпись: «Какой мерой мерите вы, такой отмерится вам». Ниже: «Чаша человеческого терпения», а под ней рисунки: мертвая голова, часть тюрьмы, кандалы, плети, штык, по самой чаше: «переполнилась», а на донышке кружки: «Раньше была бездонна, а теперича, с 1905 года, все какое ни на есть да донышко».

На спине маски были нарисованы два флага, а по ним написано красным и синим: «Давно говорят, что я соль земли, а у меня все ни соли, ни земли». На рукавах рубахи: «Раззудись, плечо, размахнись, рука. Освежи, взволнуй степь просторную».

Маску поворачивали в разные стороны, читая надписи, бурно аплодировали. Рядом с первой терялись две маски, пришедшие одновременно с «Крестьянским вопросом», — «Политическая смерть» и «Мыльный пузырь», с текстом манифеста от семнадцатого октября.

Шум в зале наконец достиг ушей пристава, третий раз освежающегося в буфете. Сразу он не мог разобрать, в чем дело, а потом, подойдя к крамольной маске, долго читал вслух, чем развеселил публику. Обнаружив на груди маски картонное сердце с надписью: «Земля и воля», пристав громогласно заявил:

— Вы должны покинуть зал!

— Господа! Личность маски на маскараде неприкосновенна. Какое имеет право господин пристав удалять меня с бала-маскарада? — обратился «крестьянин» к присутствующим звонким, юношеским голосом.

— Господин пристав! Каждый имеет право одеваться как хочет! — раздались голоса.

— Вы не имеете права! — солидно заметил почтмейстер. — Или действительно манифест мыльный пузырь? — показал он на тоненькую грациозную женскую фигурку с прозрачным пузырем сверх золотой короны.

— Господин почтмейстер! Здесь дело политическое, — отвечал пристав, увлекая маску к дверям.

Раздалось улюлюканье и свист. Танцы не возобновились, бал сорвался. Совет старшин клуба первый приз присудил маске «крестьянский вопрос». Публика устроила овацию. Аплодировали даже купцы.

А «старика крестьянина» — Гену Голубева, члена кружка Дмитрия, — допрашивал сам Нехорошко. На вопрос, кто ему помогал делать маску и откуда он взял тексты, Гена отвечал:

— Я сам умею рисовать. А надписи взял из разговоров переселенцев. Сколько лет работаю в переселенческом управлении!

Ему пришлось переночевать в полиции. Обыск на его квартире ничего не дал. Первый приз и шумные разговоры о маске по городу вынудили уездного начальника ограничиться административными мерами: Голубева уволили, а его непосредственного начальника понизили в должности «как не донесшего о поступке подчиненного и тем обнаружившего неспособность стоять во главе учреждения».

Простившись с друзьями, Геннадий дня через три уехал из Акмолинска.

— Где остановлюсь, напишу, — сказал он на прощание Дмитрию.

2

Петр Андреевич Мурашев умер в конце апреля. Последние недели он был почти невменяем, но за два-три часа до смерти пришел в себя.

— Ну, Павел, — сказал он младшему сыну, — кажись, твоему развлечению пришел конец.

Аким удивленно взглянул на брата.

— Бредит папаня! — вздохнул Павел.

— Нет, сынок, не брежу. В полном уме сейчас. Злой я был, а ты ведь злее меня. Делал я людям горе, да когда горел огнем, а ты исподтишка, с расчетом, не горячась. Убьешь — и рук не замараешь. — Голос умирающего звучал ясно, но кисти рук, похожие на кости скелета, беспокойно двигались по одеялу.

— Облегчите же его страданья. Не видите, в горячке говорит! — с раздражением бросил Павел доктору, стоящему в глубине комнаты. Тот было шагнул к столику, заставленному лекарством, но Петр Андреевич, повысив голос, властно приказал:

— Хватит! Полечил — и буде! Ступай отсель, с сынами хочу поговорить, мало времени осталось. — В его тоне прозвучала явная насмешка, и врач, не выдержав, быстро вышел из комнаты. — Коль беда придет, к Демьяну голову приклони, — продолжал старик, глядя потеплевшими глазами на Акима. — Справедливый мужик. На похороны его не зови, пусть сеет. Потом скажешь — простит, поди. Помучил меня Павел, авось на том свете муки меньше будет. Скажи о том Демьяну, он поймет все.

Умирающий задохнулся, губы начали синеть. Аким смотрел на него с жалостью и недоумением: «О чем он говорит?»

Отдохнув, Мурашев продолжал:

— Павла бойся! Жалости в нем нет. Коль ему потребуется, по миру пустит, последней радости лишит…

Павел слушал отца с безразличной улыбкой, всем видом показывая, что ничего не понимает.

Аким, вглядываясь в бледное лицо, вспомнил, сколько раз после ухода брата он замечал, как отец дрожит весь в поту и с отчаянием смотрит на него, словно желая что-то сказать, и понял, что умирающий говорит правду.

«Один остаюсь. На брата надеяться нельзя: съест с потрохами, а тут еще Наталья с его Зинаидой не поладили», — мелькнуло в голове, и он неожиданно заплакал. Петр Андреевич благодарно взглянул на Акима и устало закрыл глаза.