Первые шаги

Степаныч сам принялся лечить дорогого гостя, как ни уверял Антоныч, что просто замерз и устал с дороги. Старый казак растер его перцовкой и начал парить березовым веником.

— Помилосердствуй, друг! Я от твоего лечения и в самом деле заболею, — не выдержал слесарь.

— Ничо, пар костей не ломит, — басил Мезин, продолжая поддавать на каменку полные ковши воды.

Когда после бани, разомлевшие от жары, они напились чаю с малиновым вареньем и липовым медом, Степаныч вспомнил про письмо Алексея Шохина.

— Давай скорей! — заторопил его Антоныч. — Про главное-то ты и забыл.

— Главное, чтобы ты был здоров, — заметил Степаныч. — Кашлять-то перестал, да и губы порозовели…

Слесарь засмеялся. После такой березовой каши поневоле весь порозовеешь, а не только губы. Но ему и в самом деле стало значительно лучше.

— Веселые новости пишет Алеша, — оторвав глаза от листка, промолвил Антоныч.

— Дальше читай! — торопил его Мезин. Он помнил письмо чуть не наизусть, читали они его и на собрании подпольщиков, но хотелось услышать, что скажет друг.

Антоныч, напрягая глаза, с трудом разбирал почерк Алексея.

— «…Не с кем-либо советовался, а с московским профессором. Для матушки мы средств не жалеем, сам к нему приехал. Очень он меня успокоил», — прочитал слесарь и улыбнулся.

— От тебя, видно, Алеша научился писать, — сказал он Мезину. Тот расплылся широкой улыбкой.

— «…А племянника твоего Константина повидать не удалось: не был, вишь, здесь. Дружкам наказал, чтоб лучше встретили, коль покажется», — читал дальше Федулов.

Мезин нахмурился и опустил голову.

«Не слушали Антоныча, говорил ведь нам, а теперь ищи-свищи», — огорченно подумал он.

— «…Поскольку о матери беспокоиться нечего, решил я проехать в Питер, — не ругай за то, дядя. Говорят, что город распрекрасный, посмотреть самому охота…»

— Ну и Алексей! Вот осмелел! Прямо в пасть сам лезет, — сказал Мезин.

— Там, пожалуй, лучше, искать не будут, — ответил ему Антоныч, кончив читать письмо. Шохин сообщал еще, что о Константине заботятся многие, всех запросили о нем, и посылал поклоны родственникам и знакомым.

Друзья долго еще разговаривали, пока Феона Семеновна не укорила мужа.

— Лечить взялся, а покоя больному не даешь! — укоризненно сказала она, приоткрыв дверь.

Степаныч сразу замолчал и на все вопросы Антоныча отвечал: «Спать, немедленно спать!»

На другой день Феона Семеновна с утра ушла к Кате Потаповой с письмом и деньгами, посланными Григорием. Вернулась она вместе с Потаповой после обеда.

— Антоныч! Приехал к нам! — Катя обняла и поцеловала слесаря. — Алеша-то что пишет, читал? — На утвердительный ответ она продолжала: — Поможешь нам по-настоящему за дело взяться, а то стыдно сказать — у нас всего тридцать человек в организации и с Омском не связались еще. А там-то дела идут, наверно, лучше, чем у нас…

— Покажи письмо-то, — прервала ее Феона Семеновна.

— Ой, бестолковая какая я стала! — воскликнула Катя. — От нарымских ведь…

Антоныч и Мезин одновременно воскликнули:

— Как же ты его получила?

— Железнодорожники привезли. В Томске передали машинисту. Нынче мне Колышкин принес, при Семеновне, — говорила Катя, вытаскивая пухлый пакет, глубоко запрятанный под одеждой.

Разорвав конверт, Антоныч вынул два письма. Первое было писано Карповым, и он начал читать его вслух:

— «Други мои! Не так давно прибыли мы в Нарым, а живем будто в родной семье. Встретили здесь много дорогих товарищей и даже того, которого звали вы всяко, но больше „наш товарищ“… — прочитал он и остановился, взглянув на всех загоревшимися глазами.

— Касаткин! Валерьян! — одновременно вскрикнули Степаныч и Катя.

— Теперь можно и настоящее имя его сказать вам: Валериан Владимирович Куйбышев. Далеко заслали его, не знаю, встретимся ли. Придет революция — кто дождется, запомните настоящее имя „нашего товарища“, с четвертого года помогал он нам. Звал себя у нас Михаилом Большим, Валерианом Ястребовым, Касаткиным, а рабочие лучше всех подобрали ему имя: „наш товарищ“! — медленно, растроганно произнес старый слесарь. — Назвал он мне свое настоящее имя, как первый раз заехал. Совсем еще юнцом был…

— Значит, Палыч и Кирюша многому в ссылке научатся: есть от кого, — сказал Мезин.

Антоныч склонился над письмом.

„…При его помощи наши с Кирюшей письма быстро попадут к вам, никем не читаны. Только писать-то надо поскорей, всего и не успею. Ой, много нас сюда приехало по чужой воле! Есть тут два дорогих человека, все сделали для нас. Хоть и живем в болоте, а голода не видим, еще местным солдаткам помогаем своим трудом. Но всего дороже для нас с Кирюшей — две школы есть, те двое организовали: учимся в одной грамоте, а в другой — тому, за что жизнь не жалко отдать…“ Федор кратко описывал, как идет жизнь политических в Нарыме, как пришлось тем, кого он называет „два дорогих человека“, бороться с меньшевиками. Чувствовалось, что теперь Карпов ясно разбирается в политических разногласиях.

„…Разбили их. Плохие людишки меньшевики-то, не пойдет за ними народ. Разве кого сначала обманут, а как разберутся, так сразу открестятся от них…“ — писал он.