Первые шаги по Тропе: Злой Котел

Это понимал и я сам. Реально выхода действительно не было. Сбежать отсюда нельзя. Рябой – единственный, на кого здесь можно положиться, – кровно заинтересован в моих лингвистических успехах. Его разочарование обойдется нам очень дорого. Ну что же, как говорится применительно к нашему случаю, хочешь жить – умей учиться.

– Повтори вслух фразу, которую ты отшлепал губами, – сказал я, а когда вещун с готовностью исполнил эту просьбу, и добавил: – Теперь переведи на понятный мне язык.

– Я сказал: «Вот ты и попался, подлый лазутчик!» Не исключено, что это будут последние слова, которые ты услышишь, а вернее, распознаешь в своей жизни.

– Хватит пугать, – буркнул я. – Тоже мне шутник выискался… Лучше-ка приступай к своим обязанностям. Только начиная с самых простых слов.

– Не с самых простых, а с самых употребляемых, – поправил меня вещун.

Самые употребляемые слова из лексикона вредоносцев, как оказалось, делились на несколько групп.

Одна, например, отражала реалии их суровой жизни – враг, опасность, вылазка, укрытие, засада ну и, конечно, смерть. Причем смерть трех принципиально разных видов. Подобные нюансы вещун разъяснить не смог.

Другая группа слов относилась к быту, которого, по мнению того же вещуна, у вредоносцев не было и в помине – еда, питье, одежда, посуда, сон. Дом понимался как место для ночлега, а обувь вообще не упоминалась.

Не остались без названий и части тела – руки, ноги, голова. Здесь я для себя никаких сложностей не видел, хотя они намечались впоследствии, при описании черт лица.

Животный мир в представлении вредоносцев был не слишком разнообразен – зверь, рыба, птица, змея, пиявка, комар, вошь. То же самое относилось и к флоре – дерево, трава, куст, тростник, ряска. Окружающая реальность характеризовалась не менее скупо – вода, воздух, земля, огонь, земля пополам с водой (очевидно, болото), небо. Ясмень вредоносцы называли незамысловато, но с намеком на перспективу – «наша земля».

Термины, касающиеся семьи, брака и родственных отношений, полностью отсутствовали, что наводило на мысль об однополой природе вредоносцев. Неужели весь Злой Котел населен подобными уродами? Или, наоборот, уродом нужно считать меня?

На этом наши занятия в общем-то и закончились. И что интересно, первым сдался не я, что было бы вполне понятно, а вещун, еще до моего прихода отлежавший себе все бока. Едва добравшись до темы глаголов, он уснул, уронив голову на плечо.

К чему труднее всего привыкнуть на Тропе, так это к разнобою в суточных ритмах или к их полному отсутствию, что как раз и имело место в Ясмене. Благодаря никогда не заходящему Светочу день здесь длился бесконечно.

Дабы не потерять ориентировку во времени, тем более что ориентировка в пространстве была потеряна безвозвратно, приходилось придерживаться какой-то системы отсчета. Самой простой и удобной из них была та, где за единицу измерения принимался период, объединявший сон и бодрствование.

Той же самой системой пользовался и я, называя свои условные сутки несправедливо забытым русским словом «обыденки», как раз и обозначавшим трудовой день и покойную ночь, взятые вместе.

Так вот на протяжении по меньшей мере семи обыденок я почти непрерывно практиковался в языке вредоносцев, отрываясь от занятий только для сна и кормежки. Кто-то разговаривает на мертвых языках, кто-то предпочитает искусственные, а на мою долю достался язык, по известным причинам понятный одним только его обладателям да еще таким талантам, как вещун.

Дошло до того, что даже во снах я стал ощущать себя вредоносцем – босым, одетым внакидку из луба, поедающим пиявок, ночующим в болотном бочаге и мечтающим о грядущей счастливой жизни в Ясмене, то бишь в Нашей стране.

Единственной отдушиной для меня была кормежка, но она случалась не так часто, как этого хотелось бы, – примерно раз в обыденки, когда охотники возвращались в поселок.

Как оказалось, доставляли они не только полудохлых бабочек, являвшихся, так сказать, побочной добычей, но и много другой пищи, более подходящей для мужчины в расцвете лет, ведущего свою родословную от приматов, предпочитавших мясную пищу любой другой.

Значительную часть трофеев составляло то, что на моей родине принято было называть гастрономией – битая птица, рыба разных видов, наиболее лакомые части мясных туш (целого барана, а тем более быка по воздуху не попрешь).

Самое занятное, что некоторые продукты уже прошли кулинарную обработку. Невольно напрашивалась мысль, что тенетники, по примеру небезызвестного барона Мюнхаузена, умеют подманивать к себе жареных уток, а рыбу в реках ловят исключительно копченую.

Вещун, питавшийся редко, но метко (ни один человек не смог бы умять за один присест столько, сколько запросто съедал он), однажды разъяснил мне этот феномен.

Оказывается, главным источником существования тенетников была не охота и тем более не собирательство, а меновая торговля, на поприще которой они достигли немалых успехов.