Первые шаги в жизни

— Пьеротен, — сказал он вполголоса, обращаясь к вознице, — я обещал тебе десять золотых за то, что ты сохранишь мой секрет; но если ты и впредь согласен скрывать кто я (а я сейчас же узнаю, как только ты проговоришься или сделаешь малейший намек кому бы то ни было и где бы то ни было в течение этого дня — даже в Лиль-Адане), ты получишь от меня завтра утром, когда будешь ехать обратно, тысячу франков, чтобы расплатиться за новую карету. Поэтому, для большей верности, — продолжал граф, хлопнув по плечу побледневшего от радости Пьеротена, — не ходи-ка ты завтракать, а оставайся при лошадях.

— Понял, ваше сиятельство, не сомневайтесь! Это вы насчет дядюшки Леже?

— Насчет всех, — отозвался граф.

— Будьте покойны… Поторапливайтесь, — сказал Пьеротен, распахивая дверь кухни, — мы опаздываем. Слушайте, дядюшка Леже, вы же знаете, что нам придется подниматься в гору; мне есть не хочется, я потихоньку поеду вперед, а вы меня догоните, вам полезно поразмять ноги.

— Вот неугомонный! — заметил трактирщик. — И ты не хочешь позавтракать с нами? Полковник ставит бутылку вина в пятьдесят су и бутылку шампанского.

— Не могу. Я везу рыбу для званого обеда, ее нужно доставить в Стор к трем часам. С таким клиентом и с такой рыбой шутить не приходится.

— Ну что же, — сказал дядюшка Леже трактирщику, — запряги в кабриолет своего рысака, которого ты мне предлагаешь… Мы догоним Пьеротена, а покуда спокойно позавтракаем; кстати я увижу, какова лошадь. Втроем мы вполне поместимся в твоей трясучке.

К большому удовольствию графа, Пьеротен сам пошел закладывать. Шиннер и Мистигри отправились вперед. Едва Пьеротен, догнав художников на дороге из Сен-Бриса в Понсель, доехал до бугра, с которого виден Экуэн, менильская колокольня и леса, обрамляющие очаровательный пейзаж, как топот лошади, скакавшей галопом, и дребезжанье экипажа возвестили о приближении дядюшки Леже и адъютанта Мины, пересевших затем в дилижанс. Когда Пьеротен свернул, чтобы начать спуск к Муаселю, Жорж, без умолку болтавший с дядюшкой Леже о прелестях сенбрисской трактирщицы, воскликнул:

— Смотрите-ка, великий маэстро, а ведь пейзажик-то недурен!

— Ну, вас он не должен поражать, вы же видели Восток и Испанию.

— От них осталось еще две сигары! Если это никого не стеснит, давайте прикончим их, Шиннер. С этого молокососа хватило и нескольких затяжек, накурился!

Дядюшка Леже и граф промолчали. Это было принято за согласие, и болтуны умолкли.

Оскар, задетый тем, что его назвали молокососом, заявил, в то время как молодые люди раскуривали сигары:

— Если я и не был адъютантом Мины, сударь, и если я не бывал на Востоке, то я, может быть, еще поеду туда. Надеюсь, что когда я достигну вашего возраста, карьера, к которой я предназначаюсь родителями, освободит меня от необходимости путешествовать в «кукушках». Став важной особой и заняв высокое положение, я его уже не лишусь.

— Et caetera punctum,[35] — докончил Мистигри, передразнивая Оскара, голос которого напоминал хриплое пение молодого петушка и придавал его речам еще больший комизм, ибо бедный мальчик находился в том возрасте, когда пробиваются усы и ломается голос. — Что же, — добавил Мистигри, — никогда не знаешь, где займешь, где потеряешь.

— Ну, — заявил Шиннер, — лошади скоро уж будут не в силах тащить такой груз.

— А ваша семья к какой же карьере вас предназначает, молодой человек? — спросил Жорж с серьезным видом.

— К дипломатической, — ответил Оскар.

В ответ раздался дружный взрыв хохота, точно взвились три ракеты, — рассмеялись Мистигри, великий художник и дядюшка Леже. Граф тоже не мог сдержать улыбки. Жорж был невозмутим.

— Клянусь Аллахом, тут не над чем смеяться, — сказал полковник. — Одно только: мне кажется, молодой человек, — продолжал он, — что в настоящее время общественное положение вашей уважаемой матушки мало похоже на положение посольши… Провожая вас, она держала в руках самую мещанскую корзинку, а башмаки у нее подбиты гвоздями.

— У моей матери, сударь? — возразил Оскар, с негодованием пожав плечами. — Но это же экономка, она служит у нас!

— «Служит у нас»… конечно, звучит чрезвычайно аристократично, — воскликнул граф, прерывая Оскара.

— Король всегда говорит о себе мы, — горделиво ответил Оскар.

Все опять чуть не расхохотались и остановил их только взгляд Жоржа; он дал понять художнику и Мистигри, что с Оскаром нужно обходиться бережно, чтобы разрабатывать и дальше богатейшие залежи смешного, которые в нем таятся.

— Вы правы, сударь, — обратился к графу великий художник, указывая на Оскара, — люди из общества всегда говорят «мы», «у нас», и только мелкий люд говорит «я», «у меня». Эти людишки всегда стараются показать, что они располагают тем, чего на самом деле у них нет. Для человека с такой декорацией из орденов…

— Так вы, сударь, все-таки декоратор? — спросил графа Мистигри.

— Вы понятия не имеете о языке придворных. Прошу у вас покровительства, ваше сиятельство, — добавил Шиннер, обернувшись к Оскару.