Первые шаги жизненного пути

Последний раз я видела Жуковского зимой 1940-1941 года, уже после маминой смерти. Ника в это время кончил университет и получил место врача где-то в деревне. Дмитрий Евгень-евич раза два-три приходил ко мне без мамы и один раз ночевал. Хорошо помню эту ночь. Я не спала и слышала за дверью старческое кряхтенье и тяжелые вздохи больного, замученного жизнью человека. Раза два он вставал и ходил. Меня тревожили эти грустные звуки и я не могла спать. А по возвращении из эвакуации в 1944 году я от кого-то узнала, что Жуковский еще в начале войны умер у сына в деревне.

Жизнь в Судаке подходила к концу. На этот раз лето у нас было очень длинное, так как уехали мы из Москвы в апреле, а вернулись туда уже в октябре, недели за две до Октябрьской революции.

Вторая половина лета была для моих родителей особенно тревожной. Назревали огромные политические события, и мы постоянно присутствовали при взволнованных разговорах взрослых. Мы прекрасно знали все, что было доступно нашему пониманию, о Временном правительстве, о Керенском, Антанте. Папа нам все объяснял, серьезно и внимательно отвечая на наши вопросы. К осени начались разговоры о подорожании продуктов, о наступающих продовольственных трудностях.

Папа уехал в Москву один, недели за две-три до нас. Я хорошо помню утро его отъезда. Мы сидели за завтраком у стола, вокруг самовара. Тут произошел один забавный инцидент, ярко характеризующий папу.

Как-то, за год или два до этого, зимой мама сшила себе темно-розовую шелковую кофточку. Когда кофточка была готова, она вечером ее надела. К нам пришел Цявловский. Вероятно, мама в новой кофточке выглядела очень красивой. Папа, который был невероятно ревнив, некоторое время молча поглядывал на нее, а потом, вдруг обратившись к Цявловскому, сказал: "Мстислав Александрович, посмотрите на мою жену, как она вырядилась, и не стыдно ли ей". Это было очень жестоко с его стороны; и мама, и Цявловский не знали, куда девать свои глаза. С тех пор мама кофточку больше ни разу не надевала.

В Судаке нам прислуживала девочка лет 15-ти - Анюта. Маме хотелось подарить ей что-нибудь в благодарность, и она отдала ей злосчастную блузку. В это утро блузка была на Анюте, и она вошла в ней к нам в комнату, когда мы завтракали. Папа сейчас же заметил это и, когда Анюта вышла, выразил свое недовольство: "Зачем ты отдала единственную вещь, которая тебе шла?" заявил он маме.

Недавно, перечитывая старые письма, я наткнулась на те два-три письма, которые папа успел написать нам в Судак после своего приезда в Москву, до нашего возвращения.

В эти волнующие, напряженные дни московская интеллигенция переживала жестокий кризис. Многие писатели и философы, прежде произносившие либеральные фразы, теперь испугались надвигавшихся событий и круто повернулись вправо. В том радостно-возбужденном состоянии ожидания чего-то великого, в котором находился папа, он казался почти одиноким. Некоторые из его знакомых отшатнулись от него, называя "большевиком". Резкий разрыв на этой почве произошел у него в те дни с одним из самых близких ему людей Бердяевым, который отнесся к возможности пролетарской революции непримиримо отрицательно.

В письмах к маме папа подробно описал свою бурную ссору с Бердяевым, навсегда отдалившую их друг от друга. В этих же письмах он писал о том, что в Москве исчезают из магазинов продовольственные и промышленные товары, что он "лихо запасает" все, что может. Помнится, он писал о нитках и о масле, а маму просил закупить в Крыму сколько можно сахара.

Октябрьская революция

Дней через десять после нашего возвращения в Москву произошла Октябрьская революция. Мне она запомнилась следующим образом.

В течение недели, днем и ночью, ни на минуту не умолкая, в Москве грохотали пушки, строчили пулеметы и трещали винтовки.

Канонада раздавалась совсем близко. Один раз, когда я находилась в ванной комнате, мимо окна ванной вихрем пролетел артиллерийский снаряд, который угодил в угол шестиэтажного дома в Денежном переулке, видного из наших окон. Огромная, глубокая дыра зияла потом на этом доме в течение многих лет. В столовой мама заставила толстой доской балконную дверь, так как с той стороны боялись шальных пуль.

Еды у нас в доме не было никакой, а выйти со двора было опасно. Да, вероятно, и магазины тогда не работали. Мы всей семьей ходили обедать и ужинать в нижнюю квартиру к Лили. Она имела обыкновение каждую осень заготавливать в подвале овощи на всю зиму в расчете на обширную семью своих девочек. Подвал этот помещался под дворницкой. Оттуда прислуги приносили овощи и готовили овощные обеды. Это выручило нас. Не представляю себе того, как питались другие московские интеллигенты.

Путешествия в нижнюю квартиру и трапезы за большим столом вместе с девочками, конеч-но, очень занимали нас, детей. Вообще все эти дни мы пребывали в постоянном возбуждении, в ликующем, приподнятом настроении.