Первые шаги жизненного пути

Когда кончилась моя болезнь и мама уехала, я очень недолго оставалась здоровой и вскоре слегла со вторым, на этот раз сухим плевритом в другом боку. Маму опять вызвали. Эгоистичес-кая в своем юношеском радостном настроении, я совсем не задумывалась о том, как трудно было ей в это лето. Она оставила папу больным, так как за последний год его туберкулезный процесс сильно прогрессировал. Во время маминого пребывания в колонии папа жил под Москвой в Вишняках на даче у своей молодой ученицы Веры Степановны Нечаевой. Ему было там тоскливо и не очень удобно и мама мучилась этим. Не совсем здоров был и Сережа, который в это лето температурил; по-видимому, его легкие тоже были не в порядке. Хотя в колонии маму очень любили и относились к ней с большой лаской, ей было неловко так долго пользоваться гостеприимством колонии и питанием. Об ее настроениях я в то время ничего не подозревала, а Узнала через десятки лет, прочтя ее записочки к папе и записи в ее дневнике. Кроме внешних трудностей и забот, она была полна глубоких внутренних исканий и дум. В ее дневнике расска-зано о том, как в летние дни 1922 года в колонии, выбрав свободные полчаса, она убегала в див-ный по красоте лес недалеко от Тальгрена и там одна среди природы мучительно, с отчаянием в душе "искала Христа".

Но я в свои 14 лет ничего этого не знала и, хотя нежно любила свою мать, увлеченная жизнью в колонии, меньше всего задумывалась о ее внутренних состояниях, а все ее заботы обо мне принимала по-детски бездумно, как должное.

Прощание с колонией

Примерно через месяц после моего второго плеврита мы с Сережей уехали из колонии. Наши родители решили на несколько месяцев поехать с нами за границу, чтобы подлечить здоровье папы и нас двоих. А мама, хотя ничем не была больна, после перенесенных ею тягот выглядела хуже нас и, быть может, больше всех нуждалась в поправке.

Накануне нашего отъезда устроен был прощальный вечер. В чем он состоял, я не помню. Запомнилась духовная атмосфера этого вечера. Колония прощалась с "бедными маленькими Гершензонятами" (как нас часто ласково называли) и провожала в дальний путь. Любовь, ласка, нежная забота, выражение которых мы оба всегда видели, со стороны старших руководителей и наших товарищей, в этот вечер словно вышли наружу и сгустились до такой интенсивности, что ощущались почти физически. Я была так растрогана, что у меня то и дело на глаза наворачива-лись слезы.

Помню, что ребята, по обыкновению, сидели на ступеньках лестницы, ведшей на хоры зала. Я сидела на хорах, на ступеньках перед дверью в коридор второго этажа. Был момент, когда рядом со мной сидел Юлик, держа меня под руку. Подошел Олег, поговорил о чем-то; постоял возле нас молча. Я заметила, что ему неприятно было видеть Юлика рядом со мной. И мою душу вновь пронзило внезапное чувство духовной связи с этим человеком - Олегом. Оно стало одним из тех чувств, которые я увезла с собой, покидая колонию и которые берегла как высшую драгоценность во все время своего отсутствия из России.

Родители наши решили поехать лечиться в Германию, которую папа хорошо знал. Вероят-но, здесь имело значение и то, что в то время существовало международное издательство "Эпоха", отделения которого находились в Москве и в Берлине. С этим издательством папа имел деловые сношения; оно издавало некоторые его работы. Директор "Эпохи" - Белицкий был папин хороший знакомый. Находясь в Германии, папа мог опираться на связь с издатель-ством, а также получать от него материальную поддержку.

В начале 1920-х годов разрешение на выезд за границу давалось сравнительно легко, хотя, все же для этого надо было пройти определенную процедуру. Ко времени нашего приезда из колонии папа успел преодолеть все необходимые формальности.

Надеялись выехать в конце августа. Однако судьба распорядилась иначе. После нескольких дней нашего прибытия домой мы с Сережей оба заболели. У меня обнаружился брюшной тиф, у Сережи, который болел легче, нашли паратиф. Можно представить огорчение и досаду наших родителей. Пропали все мамины хлопоты. Дело нужно было начинать сначала. А мама снова принялась терпеливо и ласково нас выхаживать.

Мне кажется, что развитая, много думавшая 15-летняя девочка, какою я была тогда, должна была внимательнее относиться к тем страшным трудностям, которые у нее на глазах, и в значи-тельной мере ради нее, приходилось нести ее матери. Я же опять болела легко и весело. Тиф у меня был нетяжелый, продолжался он не 6 недель, а 4, как обычно это бывает в детском возра-сте. Лечил нас милый, издавна привычный Гольд. Я лежала почему-то в столовой, а Сережа - в маленькой комнате. Почти ежедневно к нам заходили ребята из колонии - все, кто бывал в Москве.