Первый арест

– Факт ничего не означает. Факт есть факт! – кипятился Джика. – Вы не знаете фактов, а занимаетесь домыслами. Поговорим о фактах. Не далее как два месяца тому назад была конфискована газета, объявившая, что принц Кароль собирается вернуться на родину. Министр внутренних дел Вайда Воевод, а потом и сам премьер Маниу заявили тогда, что отречение Кароля окончательный акт, не подлежащий изменению. Это факт. Идем дальше. Месяц тому назад Винтила Братиану снова обрушился на Кароля и обозвал его авантюристом – черным пятном на непорочном гербе Гогенцоллернов. И это факт. Слушайте дальше. Винтила Братиану обвинил министра внутренних дел в том, что он сам распространяет в селах брошюру: «Пусть вернется спаситель!» «Спаситель» – это Кароль. И он вернулся. Несомненный факт.

Теперь вы знаете все факты. Но что пользы, если вам нужны домыслы и сказки?

– А что означают эти факты?

– Факт ничего не означает, – сказал Джика.- Факт есть факт!

– Ничего подобного! Эти факты означают, что…

– Пора закрывать кафе! – услышал я за своей спиной голос Подоляну, который незаметно подошел к нашей группе. – И пора расходиться. Идем, Джика, хватит тебе болтать…

И я увидел растерянное лицо Джики, которого Подоляну решительно извлек за руку из окружающей его толпы. Великий знаток фактов выглядел, как нашкодивший ребенок.

Он понимал, конечно, что Подоляну прав: изложение фактов из семейной жизни Гогенцоллернов могло стать небезопасным занятием как раз в связи с возвращением принца-«спасителя». …Следующую неделю я провел в томительном ожидании. «Вам придется подождать до окончания политических событий…» – сказал мне по телефону секретарь Рогожану.

В чем они заключались, мне было неясно. Миллион жителей Бухареста жил, как всегда: люди работали или бездельничали, грустили или веселились, куда-то спешили, на что-то надеялись, любили, болели, умирали… А в это время где-то в узком кругу «ответственных факторов», охватывающем не более двухсот или трехсот человек, происходили «политические события»: сложная и острая схватка, в которой сталкивались корысть с корыстью, жадность с жадностью, амбиция с амбицией. До меня, как и до огромного большинства жителей столицы, ее отголоски доходили только под видом помятых, пахнувших свежей краской, экстренных выпусков газет, в которых сообщалось, что министр такой-то совещался с политическим

деятелем таким-то, после чего этот деятель встретился с другим бывшим или будущим министром. Все это настолько не затрагивало обыденной, будничной жизни большинства, что даже в «Шиллере» все меньше находилось любителей поспорить об исходе «конституционного кризиса». Подоляну, знавший куда меньше фактов, чем Джика, но умевший давать им ясное толкование, разъяснил мне, что без ведома полиции «спаситель» не посмел бы прилететь. Он нужен для укрепления авторитета государства и уже успевшего себя скомпрометировать национал-царанистского правительства. «Переворот» начат в министерстве внутренних дел – там он и будет завершен в тесном семейном кругу правящей олигархии. После этого я перестал покупать экстренные выпуски, выходящие каждые два часа, и перечитывать все заголовки газетных афиш, менявшиеся по нескольку раз в день. У меня было много свободного времени, и я посвятил его знакомству с Бухарестом.

Каким городом был Бухарест Случалось, я бродил по городу с утра до вечера. Чем лучше я его узнавал, тем более чужим чувствовал себя в нем; чем длительнее становились мои прогулки, тем сильнее тянуло меня потом назад на пыльный двор «Шиллера», в неуютную, тонувшую в табачном дыму комнату, где Подоляну, Милуца, Стере, сидя втроем на одной койке, вечно о чем-то шептались или делали выписки из

«Интернационале прессе» и листовок, напечатанных на папиросной бумаге и тщательно припрятанных между страницами университетских курсов. Мне тоже давали иногда читать «Интерпресс» и другую политическую литературу. Но я словно потерял здесь вкус к чтению. Как ни старался я углубиться в немецкую терминологию и колонки цифр – индексы падения производства капиталистического мира, я чувствовал, что меня снова тянет на улицы, в сутолоку, толкотню, давку, где из мимолетных впечатлений, образов, ассоциаций складывалась сложная, значительно сложнее, чем индексы производства из «Интерпресс», картина жизни, острая, впечатляющая, обостряющая ум и оставляющая глубокие следы в сердце.