Первый арест. Возвращение в Бухарест

Все было ясно, а главное, ясен был он сам. Я видел, что он не только жизнерадостен и добр, я чувствовал, что он счастлив, и мне вдруг тоже захотелось счастья. Всю свою жизнь я метался, всегда был в разладе с самим собой и со всем светом, всегда что-нибудь делал и мучился оттого, что не знал, что нужно делать, мне всегда казалось, что все, что я делаю, недостаточно, мало, незначительно, и вдруг я увидел человека, который поступал как раз наоборот — и был счастлив. Я думал, что священник — полная противоположность моему характеру, а он смеялся и говорил, что мы братья, что у нас и характеры одинаковые, и рассказал мне притчу о виноградарях, которые принимали призрак жизни — свою личную животную жизнь — за жизнь истинную. И выходило, что главные вопросы решены еще две тысячи лет тому назад, все это знают, христианское учение так ясно, что младенцы понимают его в настоящем смысле, не понимает только тот, кто не хочет понять, кто заинтересован в том, чтобы не понять…

Вот там, где сейчас расхаживает этот юнец, ходил взад и вперед Чарльз Прайс — мой крестный. После моего крещения мы тоже пришли в эту комнату. Помню, мне было холодно и немножко грустно. Когда я стоял у купели в длинной белой рубахе, я вдруг увидел своих бывших товарищей — каким-то образом они пронюхали и явились в церковь. Раду ухмылялся, а Виктор пристально смотрел на меня своими суровыми глазами, у него было такое выражение лица, что я думал — он сейчас крикнет на всю церковь: «Во всем виновата система!» Я отвел глаза, я старался уже больше на них не смотреть. Я понимал, что во мне протестует моя гордость, значит, я еще не поборол себя, еще не научился подлинному смирению, и я стал шептать про себя слова молитвы: «Приди и вселися в ны» — в этом все: как только я умалю себя, в меня вселится бог, чем больше смирения, тем больше счастья…»

Менген перестал наконец шагать по комнате. Он остановился у книжной полки и с удивлением рассматривал книгу, написанную иероглифами, а священник, который следил за ним глазами, подумал: «Вот он сейчас начнет меня расспрашивать, знаю ли я еврейский язык и правда ли, что я еврей по крови. Да, правда, хотя я ничего не смогу ему объяснить. Все не так просто — не только отец, но и мой дед уже считался у нас в городке «апикойрес» — это значит неверующий, пропащий… Нет, то, что я еврей, не сыграло особой роли в моем переходе к христианству, я ведь тоже был неверующим…

А может быть, все-таки сыграло? Я никогда над этим не задумывался, мне было безразлично мое происхождение до того самого дня, когда я встретил еврея-железногвардейца, настоящего железногвардейца, с какими-то заслугами в железногвардейском движении. А он был еврей, с типично еврейской внешностью. Как это объяснить?»

— Да, Менген, я понимаю по-еврейски. Извините меня, у меня что-то разболелась голова. Мы обсудим это как-нибудь в другой раз. А теперь я хочу пройтись…

Он вышел из ворот церкви, свернул за угол и, вступив на Каля Викторией, увидел Ваню и Долфи, молча пересекавших улицу. Он не узнал их и побрел за ними как черный бездомный пес, они слышали за собой его осторожные шаги.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Полномочный посол Германии шагал по своему кабинету, зная, что он уже не посол, а пленник, что посольский особняк на Каля Викторией больше не частица рейха, а ничтожный островок, окруженный румынскими солдатами, подобно тому как и весь рейх теперь — стратегическая позиция, окруженная наступающими враждебными армиями, и Гитлер, смотрящий со стены, для него уже не фюрер, а смерть, грубая и неумолимая смерть, замаскированная под человечка с чаплиновскими усиками. Только револьвер, который лежал на рабочем столе посла, был настоящим — ничуть не изменившийся, всемирно известный механизм, великолепное изделие немецкой фирмы «Вальтер», позволяющее окончательно решить любой спор, разрубить любой узел, покончить навсегда с любым врагом. Сегодня посол вынул его из футляра, чтобы разделаться с самим собой.

Он подошел к столу и проверил обойму. Прежде чем вложить обратно последнюю пулю, он задержал ее в руке. Она была такая, какой ей и надлежало быть: серо-стальная надежная немецкая пуля, способная молниеносно сокрушить мозг, остановить сердце. Подержав ее в дрожавшей руке, посол вдруг подумал, что эта пуля все же  н е  е г о, напрасно он ее разглядывает, его пуля другая, она лежит в обойме не первой, а второй, возможно даже третьей, — уж не станет ли он их рассматривать все подряд? Он поспешно сунул обойму в револьвер, взвел курок и задумался.