Первый день – последний день творенья

В городе, с его слов, у него числилась хорошенькая одна баба, медсестра. Когда он скрывался за поворотом, ему отвечали не очень громко:

– Работа не Алитет, в горы не уйдет.

И садились перекурить. Работали мы не шибко, так как на службе вообще торопиться некуда, если только не идет война. Старался у нас разве Федоров. Я не знаю, как его зовут, да и раньше, кажется, не знал: как и все, он звался по фамилии – рядовой Федоров. Армия любит однообразие, это уже мы знали от сержанта.

Федоров был маленького роста, и между собой мы называли его еще «шпиндик» – прозвище, по-моему, тоже распространенное. Мы знали, что до армии Федоров работал в городе Бежицы на разных стройках и мог бы, если бы ему позволили, читать чертежи или профессионально класть кирпич. От него мы даже узнали о некоторых древних уловках строителей, которые могут то ли воткнуть в дымоход печки гусиное перо, и она будет всегда засоряться, то ли в основание положить капельку ртути, и тогда печь, подсохнув после ухода строителей, начнет страшно стонать и пугать хозяев.

Работа же у нас была вспомогательная, черновая: таскали раствор; сгружали кирпич, теплый, только что из печи, словно хлеб; копали под фундамент землю. А чаще перекуривали, памятуя известную у нас истину: солдат спит, а служба идет.

Однажды кто-то сказал:

– А что, если в фундаменте записку оставить?

– Какую еще записку?

– Обыкновенную. Для потомков, что вот, мол, строили этот дом…

– Будут они ее искать, держи карман шире!

– Да дом простоит небось сто лет.

– Пятьсот!

– Хоть тыщу, ну и что? Конец-то у него будет же. Представляете, разрывают, а там наша записка лежит?

Мы представили, и ничего. Выходило даже неплохо, да и делать нам в этот день было нечего. Сержант наш тоже сидел в сторонке, позевывая и глядя по сторонам; сегодня ожидали начальство, и он не рискнул уйти в город. Он оживился, когда мы объяснили дело, вырвал из блокнота листок и стал писать. Я помню текст записки: «Мы начинали строить этот дом в 1952 году. Группа солдат энского подразделения».

Он свернул листок вчетверо, а потом трубочкой.

– Напишите номер воинской части, – сказал кто-то.

– Или фамилии, – добавил, вздохнув, маленький Федоров.

– Не положено по уставу, – сказал сержант. – Название части и списки военнослужащих – это военная тайна.

– Какая тайна, если через тысячу лет?

– Разговорчики, рядовой Федоров! Может, вашу записку завтра откопают и отнесут куда следует… Вопросы есть?

– Хоть одну фамилию, – сказал, шмыгнув носом, Федоров.

– Поставьте Федорова! – взвизгнул кто-то, и все расхохотались.

Рядовой Федоров сел на кирпич и тоже стал смеяться.

Записку мы вложили в валявшуюся поллитровку от «Столичной», плотно закупорили ее. Потом ловкие, быстрые пальцы Федорова нашли паз в кирпиче и надежно замазали бутылку цементом.

Юрка стащил у меня коробку с крючками, пока я лазал на городище и искал следы волока. По всем приметам, по отзывам соседей это был он, и я поймал воришку прямо за полу. Родителей здесь у него не оказалось, а дядя, которому всучили на лето Юрку, сказал:

– Ты брал крючки? Па-аршивец!

– А тебе что? – спросил Юрка.

Дядя икнул и высморкался.

– Не заливай тут, – ответил он. – Нашел ведь что взять. Ну, я понимаю, были б деньги или одеяло хотя, а то, тьфу, крючки! Семьдесят третья статья о мелком хулиганстве. Я всегда говорил, что срок по пустякам получишь.

Дядя поскреб волосы, решив, что на этом воспитание в общем-то кончилось. Он поглядел по сторонам, зевнул и добавил:

– Тебя, Юрка, могила исправит. Верни крючки гражданину начальнику, а то он отведет тебя куда надо, тогда на практике поймешь, куда сухари посылают… Понял?

– Понял, – ответил Юрка, отойдя на два метра.

Я уже не был рад, что затеял это дело, и, извиняясь, сказал, что обойдусь как-нибудь без крючков.

– Хамло ты, Юрка, – поразмыслив и зевая, сказал дядя. – С тобой гражданин начальник цацкается еще, а я бы тебя в каталажку упрятал, потому что ты опасный человек для общества, Юрка!..

Юрка повернулся и пошел за калитку.

– Вы его не ждите, – сказал дядя, уходя. – Он теперь не вернется, я знаю. Шпана несчастная.

– Как? Совсем?

– Ночевать разве, и то в сарай, где я не найду. Но я ему уши навыдираю, он будет знать, почем кило воды в Селигере. А крючки – хе-хе… Что с воза упало, как говорят…

– У Юрки родители-то есть?

– Мать. Это я с вами как с гражданином начальником говорю, а она бы враз отшила. За свое потерпевшее еще бы ушли как оплеванный. Она такая, я к ней и не езжу.

Но Юрка пришел. Он проделал хитрейший маневр, пробравшись к сараю и что-то спрятав за пазуху. Обежав для верности половину Залучья и достаточно запыхавшись, он протянул коробку с крючками:

– Нате. Насилу разыскал на том краю…

– Ну и артист ты, Юрка!

– Не знаю, – ответил он. – Вы посмотрите, может, чего не хватает?

– Да нет, все на месте, – сказал я восхищенно, не заглядывая в коробку. – Вот если поговорить хочешь…

Юрке не хотелось со мной говорить. Но он из вежливости промолчал.

Я узнал, что он учится в пятом классе, по арифметике у него «пять», а по литературе «трешка».

– Отчего же так?