Первый дон

Чезаре отказался: пиявки вызывали у него отвращение. Откуда он мог знать, что в современной медицине они считались одним из наиболее действенных лекарственных средств?

Но к вечеру, несмотря на оптимизм доктора Маррудзи, не осталось никаких сомнений в том, что Александру становится все хуже. Некоторые опасались, что он не дотянет до утра.

Дуарте, придя в спальню Чезаре, сообщил, что его мать, Ваноцца, навестила Папу и ушла от него, вся в слезах. Хотела заглянуть и к Чезаре, но тот спал, и она не решилась будить его.

Чезаре настоял, чтобы его принесли к отцу. Ходить он не мог, поэтому пришлось воспользоваться паланкином.

С большим трудом Чезаре перебрался на кресло, поставленное у кровати отца, взял его руку, поцеловал.

Папа Александр лежал на спине, его живот раздуло от газов, легкие наполнились мокротой, не дававшей дышать. Он постоянно то ли впадал в сон, то ли терял сознание, но иногда голова его прояснялась.

В один из таких моментов он повернул голову и увидел сидящего у кровати Чезаре, бледного, осунувшегося, с грязными, спутанными волосами. Его тронула тревога, которую он прочитал на лице сына.

Подумал о детях. Хорошо ли он учил своих сыновей?

Или, наоборот, подавлял, лишал самостоятельности, навязывая свою волю, отца и Папы?

Едва он задал себе этот вопрос, как со всей ясностью и отчетливостью вспомнил все грехи, совершенные его детьми благодаря ему. И внезапно понял все, что ранее скрывала пелена тайны. Получил ответы на все вопросы.

Александр вновь посмотрел на Чезаре.

— Сын мой, я подвел тебя и теперь прошу прощения.

Чезаре не отрывал от отца взгляда, полного сострадания и тревоги.

— За что, папа? — спросил он с такой нежностью, что на глазах Александра навернулись слезы.

— Я учил тебя, что власть — зло, — говорил Александр прерывисто, жадно хватая ртом воздух. — Но, боюсь, не объяснил все до конца. Я советовал остерегаться власти, вместо того, чтобы поощрять изучать ее механизмы. Никогда не говорил, что есть только единственный благой повод употреблять власть — когда она служит любви, — дыхание со свистом вырывалось из груди Александра.

— Что это значит, отец? — спросил Чезаре.

Внезапно время для Александра сместилось в прошлое. Он стал молодым кардиналом, поучал обоих сыновей и дочь, тогда как младенец Хофре играл в колыбели.

Ему даже стало легче дышать.

— Если человек не любит, власть для него — отклонение от нормы, угроза остальным. Ибо власть опасна и в любой момент может обернуться против людей.

Он провалился в полузабытье, грезил о битвах, в которых его сын, главнокомандующий папской армией, одержал победы, видел кровавые раны, жестокие убийства, страдания побежденных.

Услышал, что Чезаре зовет его, услышал вопрос, донесшийся из далекого далека: «Власть — не благо? Она не помогает спасать души многих и многих?»

— Сын мой, — пробормотал Александр. — Сама по себе власть — ничто. Наложение воли одного человека на волю других. Добродетели в этом нет ни грана.

Чезаре накрыл руку отца своей, сжал.

— Отец, поговоришь позже, слова отнимают у тебя последние силы.

Александр улыбнулся, как полагал, ослепительно, во весь рот, но Чезаре увидел только гримасу. Как мог, набрал в легкие воздуха и продолжил:

— Без любви власть сдвигает человека ближе к животным, а не к ангелам. — Кожа Папы посерела, он побледнел еще больше, а когда доктор Маррудзи окликнул его, взмахом руки погнал прочь. — Твоя работа здесь закончена. Знай свое место, — и вновь повернулся к сыну, стараясь не закрыть глаза, потому что веки стали уж очень тяжелыми. — Чезаре, сын мой, любил ли ты кого-нибудь больше, чем себя?

— Да, отец, — кивнул Чезаре. — Любил.

— Кого же? — спросил Александр.

— Мою сестру, — признал Чезаре, склонив голову, глаза заблестели от слез. Говорил он, как на исповеди.

— Лукрецию, — Папа улыбнулся, для его ушей это имя звучало лучше всякой музыки. — Да, это мой грех. Твое проклятие. Ее добродетель.

— Я передам ей, что ты любишь ее, ибо горе Лукреции будет безмерным, потому что в час беды ее не оказалось рядом.

— Скажи ей, что она всегда была самым драгоценным цветком в моей жизни, — со всей искренностью попросил Александр. — А жизнь без цветов — и не жизнь вовсе. Зачастую мы и представить себе не можешь, сколь необходима нам красота.

Чезаре посмотрел на отца и впервые увидел его, каким он и был на самом деле, сомневающимся, делающим ошибки. Никогда раньше они не говорили откровенно, а теперь ему так много хотелось узнать о человеке, который был его отцом.

— Отец, а ты кого-нибудь любил больше себя?

С усилием Александр заставил себя ответить:

— Да, мой сын, да… — и в голосе звучала неподдельная страсть.

— Кого же? — повторил Чезаре вопрос, который отец задавал ему.

— Моих детей. Всех моих детей. Однако боюсь, что это тоже ошибка. Во всяком случае для того, кто милостью Божьей избран Папой. Мне следовало больше любить Бога.

— Отец, — Чезаре возвысил голос, — когда ты поднимал золотую чашу над алтарем, когда ты возводил очи горе, ты наполнял блаженством сердца верующих, ибо твои глаза сияли любовью к Спасителю.